Когда я поступила в среднюю школу, то надеялась, что у меня появится верная подруга, как та, о которой я читала в подростковых романах, и что мы будем бесконечно преданы друг другу. И мне казалось, что я такую подругу нашла, что это Джулия, но она предпочла дружить с другой девочкой. Как же я горевала! Перестала страдать, только когда начала встречаться с мальчиками. В пятнадцать лет я была еще ужасно глупенькой, в свободное время еще играла в детские игры, и все отличие от маленьких детей состояло в том, что в пятнадцать мы уже носили юбку-карандаш, белые носки и бархатные туфли для танцев. А еще мы осмеливались не носить хвост прямо на макушке, как маленькие девочки, а завязывать хвостик высоко на затылке, как у Эны Портер, девочки старше и бойчее нас, и нам говорили: «Опустите хвост на три дюйма ниже!» Я считала, что юбка-карандаш – пожалуй, самый волнующий предмет одежды из когда-либо созданных. Я шила себе очень узкие юбки и платья, как у одной девочки, которую видела, когда отдыхала в Батлинсе. И для меня, девушки-подростка, такая смена стиля, когда я надела высокие каблуки и узкую юбку, накрасилась и пошла на танцы, была равносильна тому, что я за ночь превратилась из девочки в женщину. Я никогда не забуду испытанного волнения. Правда, ничего неприличного я не делала. Помню, как первый раз по-настоящему поцеловалась: мне было пятнадцать, и мальчик поцеловал меня в парке. Я была глубоко потрясена, но не из-за самого поцелуя, а потому что он сказал мне, что любит меня, а я подумала, это же смешно – в пятнадцать-то лет.
Что касается обуви, так в то время создавали невероятно интересные модели, правда, я об этом не догадывалась. Мне приходилось ездить в Манчестер, чтобы купить туфли, и я скопила немного денег на случай, если увижу что-нибудь бесподобное. И один раз я поехала и увидела невероятную пару обуви – я даже и мечтать о такой не могла: я увидела шпильки. Они только начали появляться в продаже, так что во всем магазине было всего две пары. А когда я уходила, осталась только одна. В понедельник я принесла их в школу и поставила на парту, чтобы все смогли полюбоваться. Помню, я так замечталась, что не заметила, как вошел наш учитель истории, мистер Скотт. Я его обожала. Помню, он увидел мои туфли и сказал: «Так-так, Вивьен Суайр, если бы Бог задумал, чтобы мы носили на ступнях булавки, он бы дал их нам». Я была на седьмом небе. Было приятно, что он обратил на меня внимание и застал врасплох: он мне нравился.
Когда я поступала в Глоссопскую среднюю школу, я мало понимала в том, что можно назвать «высоким искусством», а когда я выпускалась, то получила о нем лишь смутное представление. В школе мой мир состоял только из английской литературы и истории – эти предметы я действительно любила. На экзамене обычного уровня по литературе я получила 95 %, а по истории – 90 %! Дома я читала Диккенса, а в школе мы проходили «Ветер в ивах», «Смерть Артура», «Макбета» и «Генриха V». Мне нравился Китс, меня очень тронула «Поездка в Индию», а еще Мопассан и Чосер. Мне казалось, они хорошо рассказывают о жизни и сексе и человеческих состояниях; об общем в частном.
Вивьен в 15 лет
Мы толком не знали ни какую профессию нам выбрать, ни какие у нас перспективы. Особенно это касалось нас, девочек. Школа здесь была ни при чем. Вообще-то директор возлагал на нас большие надежды, однако в очень ограниченном смысле. Когда нам было по 16 лет, он пришел и спросил, собираемся ли мы в шестой класс. А еще спросил, кем бы мы хотели стать. Я не имела ни малейшего представления. Моя подруга Морин Парселл хотела выучиться на архитектора, но ее мама сказала, что ей надо стать парикмахером, потому что Морин – творческая натура. Еще одна подруга хотела сделаться журналисткой, настоящей, а не просто писать в «Glossop Chronicle». Но даже директор решил, что это совершенно нереально, и сказал ей, что лучше стать медсестрой. Если бы я осталась жить в северной части Дербишира, я бы, пожалуй, пошла учиться в шестой класс, потому что любила школу, очень любила, правда, там нам рассказывали только о четырех профессиях. Можно было стать школьной учительницей, парикмахером, медсестрой или, что более вероятно, секретаршей. Так обстояли дела. Никому не советовали ничего другого.
Вот с чем я подошла к шестому классу. Например, я думала, что библиотекарь – это тот, кто достает с полки книги. Если бы я знала, чем в действительности занимались – и занимаются – сотрудники библиотек, то, пожалуй, очень захотела бы там работать, заниматься исследованиями и всем прочим. В окружении великой литературы.
Наш учитель рисования мистер Белл был весьма необычной фигурой в школе. Он потерял здоровье во время войны, пробыв долгое время в концентрационном лагере в Японии, а еще он шепелявил: его пытали и отрезали язык. Конечно, рисовать нас учили, но я понятия не имела о существовании художественных галерей. Ни разу не держала в руках альбомов с репродукциями, даже никогда не видела иллюстрированных книг, ничего такого, пока не появился Гордон Белл. Почему-то все книги, которые я читала, были без картинок. Так что я родилась там, где этого визуального языка не существовало. Мне должно было исполниться 17, и примерно за месяц до переезда в Лондон мистер Белл рассказал мне о художественной галерее в Манчестере, и я туда отправилась. Эта поездка на самом деле изменила мою жизнь. До этого я ни разу не была в художественной галерее, даже не знала об их существовании. Я слышала о разных художниках, например о Микеланджело, но думала, что все их произведения находятся в частных коллекциях или в католических храмах. Теоретически нам рассказывали про искусство, так что действительно странно, почему нам ничего не говорили о картинах и галереях. Нам рассказывали об архитектуре, о замках, о «перпендикулярном» стиле, немного о елизаветинских зданиях и постройках XVIII века. И о плакатах. Да-да. О графическом и промышленном дизайне, о шрифтах. В общем-то не самое лучшее образование. Но нужно отдать мистеру Беллу должное: он разрешал нам рисовать с натуры, но мне никогда не позволялось рисовать что душе угодно, рисовать по-настоящему. Зато именно мистер Белл заметил, что искусство во мне зажигало какую-то искру. А потом, в последней четверти, он показал мне художественный альбом, посвященный импрессионистам. И задал мне сделать несколько рисунков по фотографиям в их стиле. А еще он много со мной разговаривал. Он познакомил меня с несколькими работами Сёра в технике пуантилизма и с другими работами в иных техниках рисования, которые использовали импрессионисты, и сказал: «Маленькая кисточка тут не подойдет, но ты не бойся». Так что я рисовала свои пейзажи и все остальное большой трафаретной кистью. Ничем не стесненная. А однажды он увидел мои наброски моделей и первый похвалил, сказав, что у меня отлично получается. Мистер Белл считал, что мне надо поступать в художественную школу. Он помог мне отобрать работы для поступления, но, что важнее всего, он придал мне смелости. Именно он сказал мне: «Иди вперед, давай». Сын мистера Белла Айван, с которым я познакомилась позже, рассказывал, что из-за меня у них дома бывали размолвки: мистер Белл постоянно обо мне рассказывал, и его жене эти разговоры до смерти надоели!»
У учителя истории, мистера Скотта, было не такое впечатляющее прошлое, как у Гордона Белла, зато он был моложе и страстно увлечен политикой. Вивьен и ее одноклассникам в их выпускной год в Глоссопской школе он преподавал предмет под названием «Основы государства и права», заражая учеников своим открытым либерализмом.
