Только механицистское представление о соотношении между этими связями и акторами, определяемыми этими связями, могло бы заставить нас забыть, что габитус, будучи продуктом кондиционированных условий, выступает условием создания мыслей, восприятий и действий, которые сами не представляют собой непосредственный продукт именно этих условий, хотя, обретя однажды реальность, они познаваемы только на основе знания этих кондиционированных условий, а точнее говоря – принципа создания (Bourdieu 1994: 40).
Иными словами, выяснение социальных практик служит и выяснению социальных структур, хотя как за разными габитусами, так и за различными социальными полями признается “более или менее ярко выраженная автономия” (Bourdieu 1998а: 18)
[24].
Из взаимодействия между предзаданными общественными структурами и социальными практиками вытекает следствие для форм городского габитуса: использование и апроприация городских пространств тесно привязаны к занимаемым социальным позициям. Городское пространство превращается в символическую форму социальной позиции постольку, поскольку, например, обладание экономическим и культурным капиталом определяет, в каком округе города – в фешенебельных кварталах или в пригородах, на левом или на правом берегу Сены – человек будет жить
[25]. И наоборот, отсюда следует, что уже одно только указание на определенные позиции в городе позволяет делать заключения о социальных позициях и предпочтениях, из-за чего различия между парижскими округами и кварталами имеют не только политико-административное значение, но и маркируют “тонкие различия” в городе
[26]. Бурдье (Bourdieu 1991: 26) развивает эту мысль, распространяя ее на социально-пространственные структуры и отношения вообще:
Социальное пространство имеет тенденцию более или менее строго отражаться в физическом пространстве в форме определенного распределения акторов и свойств. Из этого следует, что все различия, касающиеся физического пространства, мы обнаруживаем в овеществленном социальном пространстве (или, что сводится к тому же самому, – в присвоенном физическом пространстве).
Согласно такому взгляду, город с его особенностями и внутренними дифференциациями предстает не просто внешней рамкой действия: он сам становится составной частью разнообразных стратегий формирования идентичности отдельных групп и акторов. По этой причине, в частности, городская этнография с самого своего появления старается посредством плотных описаний ситуаций и интеракций ухватить специфические городские “сеттинги” (settings) в их конститутивном для действий значении. С почти литературной точностью описываются при этом разные формы жизни в городе – китайцы 10-го округа, арабы с бульвара Барбес и т. д. – и в результате становится ясно, как воздействия, связанные с городом, влияют на повседневные практики акторов. Однако если заниматься изучением городских форм образования общества в малых пространствах, то из поля зрения постепенно пропадает подлинный предмет исследования – город
[27]. Ведь даже если образ города рисуется как “лоскутное одеяло” с разнородными признаками и несхожими культурами, которое, как кажется, исключает гомогенизирующие попытки описания, вопрос о теоретическом месте, позволяющем осуществлять систематический учет выявляемых различий, остается, как правило, не поставленным. Это примечательно, потому что в духе концепций габитуса и поля, выдвинутых Бурдье, этнографические описания и детальные исследования неизбежно окажутся неудовлетворительными, если в них будут оставлены без внимания реляционные связи изучаемого и сравниваемого.
По этой причине перспективы, связанные с сетью отношений, касаются – по крайней мере потенциально – всего в городском пространстве, а не только отдельных наблюдений и описаний. Это означает, что при анализе городских ансамблей особые “местные условия” нужно соотносить с тем, что имеет значение не только здесь, но и в других местах. При этом поле городского пространства определяется и через реальные, и через возможные отношения, чья общая логика раскрывается, только когда они рассматриваются вместе. “Оба пространства – пространство объективных позиций и пространство мнений – должны […] рассматриваться как два перевода одного и того же предложения” (Bourdieu/Wacquant 1996: 136). Так, например, “пространство мнений” в рабочем квартале охватывало бы прежде всего доступные непосредственному наблюдению и индивидуальной реконструкции потребности повседневной жизни, т. е. безработицу, готовность к насилию, ксенофобию, употребление наркотиков, теневую экономику и т. д. Кроме того – иными словами, за пределами ближайшего кругозора тех, кого это всё напрямую затрагивает, – надо принимать во внимание и то, чего в этом районе не хватает или что можно найти только в так называемых буржуазных районах города, а именно: относительную безопасность, неповрежденную инфраструктуру, торговый ассортимент, культурные учреждения и т. д. Всё это можно обрисовать здесь лишь в самых общих и клишированных чертах. Но такой способ позволяет в конечном итоге увидеть, что образы жизни, наблюдаемые и в обделенных, и в привилегированных городских пространствах, несмотря на все различия и границы, тесно привязаны друг к другу, поскольку там лишь с трудом можно завоевывать то, чем здесь можно пользоваться уже как чем-то само собой разумеющимся.
