Подобные особенности – это, конечно, особенности общего. Их не следует путать (в том числе терминологически) со своеобразными феноменами, которые являются уникальными сами по себе. Иными словами, констатация особенности – это еще не разрушение принципа исследования, ориентирующегося на закономерности. Однако кроме особенного бывает и сингулярное, а оно существует помимо всякой закономерности. Оно представляется нам уникальным, причем полностью. Оно сингулярно в том смысле, что мы не можем не предположить наличия в нем чего-то нового и неизвестного.
2
Размышления о сингулярном традиционно связаны, например, с методологией исторической науки (причинно-следственные связи в истории, историческое событие и т. д.), с вопросом об искусстве или вообще с понятием события. Соображений подобного рода применительно к такому эмпирическому объекту, как город, в философии практически не встречается
[62]. Поэтому уместен скепсис: закономерность и заметность, переменная и распределение, объяснение регулярных феноменов, объяснение особенностей. Может ли урбанистика вообще действовать иначе, если она хочет быть эмпирическим изучением городов? Ответ: да. Но для этого нужно последовательно заменить ее исследовательскую оптику. Изучать надо не что-то, т. е. не определенные феномены и отношения “в” городах. Тот, кто изучает что-то в городах, тот изучает не сами города и не их специфические характеристики, проблемы, неповторимые констелляции, одним словом, не сингулярное “этого” города.
Можно сказать, что транспортная проблема в городе Херне “больше”, чем в городе Регенсбурге, потому что через Херне каждый день проезжает больше автомобилей, чем через Регенсбург. Но откуда мы знаем, в чем именно состоит эта “транспортная проблема”? Мы предполагаем, что транспортную проблему в целом можно определить единым образом и дальше использовать как некий общий знаменатель: транспортная проблема – это количество автомобилей в центре города, в жилых районах. Интенсивность транспортного потока в определенные, “чувствительные” часы суток. Количество пробок. Недовольство жителей, выраженное ими при опросе на тему “Транспортные проблемы”. Но что было бы, если бы городской транзитный транспортный поток в Херне имел совсем иное значение, нежели в Регенсбурге? Если “транспортная проблема” в Херне совершенно не похожа на то, что сочли бы “транспортной проблемой” в Регенсбурге? Если бы тема транспорта в ландшафте локально релевантного играла в каждом из этих городов разную роль? Короче говоря, что было бы, если бы урбанистика, выйдя за пределы просто особенного, считала бы возможной такую природу своих объектов, которая основывалась бы на собственной логике каждого их них? Что было бы, если бы города функционировали каждый своим, уникальным образом? И главное: как нужно было бы вести городские исследования, чтобы это измерение обнаружить? Какая методология нужна для этого?
Могут ли вообще уникальность города, его своеобразие, его собственная логика быть объектом какого-либо метода? Во всяком случае, смена парадигмы – т. е. переход к такой урбанистике, которая ставит в центр своего интереса процессы, подчиненные собственной логике, – с философской точки зрения не означает удаления в сферы ненаучного или произвольного. Именно это я и собираюсь доказать.
3
Термин “собственная логика” нуждается в разъяснении. Во-первых, он не обозначает просто особенный случай общего (т. е. “свойственную” чему-то, а значит поддающуюся категориальной атрибуции, логику); во-вторых, имеется в виду не “логика” в ее традиционном понимании как рациональная закономерность или тем более скрытая разумность, выступающие общим знаменателем городского поведения. Комбинация эпитета “собственный” в значении “сингулярный” и слова “логика” – парадоксальна: что-то является единственным и тем не менее обладает некой логикой, этой логикой, своей логикой.
Выражение “собственная логика” представляет собой понятие-приказ, но у него есть и определенная потребительская ценность. Оно обозначает не скрытое ratio города, а то, что в феноменологической традиции назвали бы своеобразием: элементы дорефлексивной “доксы”
[63], как правило, действующей без проговаривания, по местной привычке. При этом речь вполне может идти о предметах, которые в тезаурусах эмпирических исследований, проводимых ради нужд социальной политики, имеют некое название. Бедность, усталость от политики, бездомность. Но это может быть и самая нормальная, слишком нормальная жизнь – тот фоновый шум, на который не обращают внимания, то в городе, что не определяется нормальной наукой, а между тем обладает властью и определяет положение дел: местный вкус, гражданское чувство, физическая инертность, привычка все делать неспешно, любовь к праздникам, коммуникационный стиль персонального общения. Но – и это самое важное – о чем бы речь ни шла, если нас интересует собственная логика, то мы никогда не имеем дело с “безработицей” или “любовью к праздникам” как с проявлением “безработицы вообще” или “любви к праздникам вообще”. Предлагаемая здесь рабочая гипотеза гласит, что оффенбахская бездомность, возможно, сущностно отличается от вюрцбургской бездомности – и не потому, что “частный случай бездомности вообще” реализуется “в” Оффенбахе среди иных условий, нежели “в” Вюрцбурге. Мы предлагаем нечто более принципиальное: существует оффенбахская бездомность, которую с вюрцбургской можно сравнивать, но мы не можем заранее быть уверены в том, что у этих двух феноменов много общего. Ведь у них может быть совершенно разный локальный смысл – значение, релевантность для повседневной жизни, да и практические особенности проживания ситуаций, относящихся к тому или к другому феноменам. Например, бездомность в Оффенбахе может означать, что лишенный крова человек на определенных улицах и в определенных парках встраивается в систему жестко распределенных мест пребывания и сна (что с точки зрения властей может означать наличие – или отсутствие – проблемы с ночлегом), а в Вюрцбурге жизнь человека, не имеющего квартиры, может (в том числе в восприятии города) концентрироваться вокруг взаимодействий, связанных с попрошайничеством, и вокруг искусства общения с прихожанами храмов и туристами. Представляют ли собой эти две бездомности всего лишь разновидности одного и того же социального явления? Одной и той же проблемы? Если нас интересует собственная логика, то мы скажем: прежде всего, оффенбахская бездомность дает ключ к пониманию не бездомности вообще, а Оффенбаха. Поняв оффенбахскую бездомность, мы, может быть, получим хорошие шансы лучше понять и, скажем, оффенбахскую культурную политику, сможем более компетентно и умно воздействовать и на оффенбахскую бездомность, и вообще на “оффенбахское”. А к бездомности в Вюрцбурге это не обязательно было бы непосредственно применимо, точно так же, как существует немного прямых аналогий между вюрцбургской культурной политикой и оффенбахской ситуацией.
