* * *
В середине мая, когда Давид Иедигаров и Николай Карангозов снова были ранены, они опять попали в госпиталь во флигеле, а затем, почти через год после своего первого лечения в госпитале, в Царское вернулся Митя Шах‑Багов навестить своего сослуживца, офицера Бориса Равтопуло
[1024]. У Ольги сразу же поднялось настроение: она стала возвращаться во флигель по вечерам, чтобы помогать стерилизовать инструменты и шить марлевые компрессы, снова играла на рояле для раненых и разговаривала с ними в саду в теплые летние дни. Печальная, удрученная девушка, какой она была всего несколько недель назад, теперь делала все, что от нее зависит, чтобы задержаться в госпитале как можно позже, поболтать с Митей, который тоже часто приезжал навестить раненых
[1025]. Здоровье ее улучшилось, как и здоровье Александры. Царица возобновила свою работу во флигеле, хотя она редко была способна стоять, чтобы сделать перевязку или ассистировать на операции. Вместо этого она все время сидела у кровати пациентов, занимаясь изящной вышивкой, в которой она была большая мастерица, и беседовала с ранеными
[1026]. Флигель, по сути дела, в отсутствие Николая и Алексея стал домом для всех пяти женщин. Они скучали по своим мужчинам, было тяжело «бывать наверху без Алексея», как сказала Татьяна отцу. «Каждый раз, когда я прохожу через столовую в 6 часов вечера, мне странно не видеть накрытый к его ужину стол. И в целом теперь очень мало шума»
[1027]. Флигель был для них большим утешением. «Вчера мы уютно провели вечер в госпитале, — рассказывала Александра Николаю 22 мая. — Большие девочки мыли инструменты с помощью Шах‑Б. и Рафтополо {так в оригинале}, маленькие болтали до 10, я сидела, работала и позже складывала головоломки. Совершенно забыла про время и сидела до 12, кнж Г {доктор Гедройц} тоже увлеклась головоломкой!»
[1028]
Раненые — многие очень тяжело — поступали теперь один за другим в оба госпиталя сестер. Но, к сожалению Ольги, Митя Шах‑Багов уехал из Царского Села 6 июня. Он отправился на Кавказ с иконой, которую она дала ему
[1029]. Валентина сочувствовала страданиям Ольги. Ее привязанность к Мите была «так чиста, наивна и безнадежна», от чего с этим было еще труднее справиться. Валентина считала ее «странной, необычной девушкой» и видела, как усердно пыталась Ольга скрыть свои чувства: «Когда {Митя} уехал, бедняжка сидела одна больше часа, уткнувшись носом в свою швейную машинку, яростно прокладывая швы с огромной сосредоточенностью». Потом вдруг она стала целеустремленно искать «маленький перочинный ножик, который Митя точил вечером накануне отъезда». Она искала все утро и, как вспоминала Валентина, «была вне себя от радости, когда нашла его». Все связанное с Митей Шах‑Баговым было дорого для нее: после того как он уехал, Ольга записала в дневнике каждую памятную дату его пребывания в госпитале: когда он был ранен, когда выписывался, когда вернулся. Валентина отметила: «Она хранила, как сокровище, страницу из календаря с датой 6 июня — день, когда он уехал»
[1030].
Вернувшись в свое прежнее угрюмое состояние, Ольга автоматически выполняла свои обязанности во флигеле: мерить температуру и раздавать лекарства, сортировать постельное белье, расставлять цветы, — флегматично делая свои краткие дневниковые записи: «Так же, как и всегда. Скучно без Мити»
[1031]. Дни были похожи один на другой, и она «не делала ничего особенного»: может быть, прогуляется или покатается днем, шьет наволочки в госпитале вечером или играет в настольные игры с ранеными, играет на фортепиано, а затем — домой, в кровать. Но если Ольга поникла подобно увядшему цветку, Татьяна не утратила ни своей силы, ни прилежности в выполнении своих обязанностей. Николай, который часто называл ее своим секретарем, теперь обращался к ней, а не к Ольге, с очередной просьбой выслать такие мелочи, как писчая бумага или сигареты, ему в Ставку. В Татьянин девятнадцатый день рождения он телеграфировал Александре, поздравляя ее: «Господи, благослови дорогую Татьяну, пусть она всегда остается такой же доброй, любящей и терпеливой девочкой, как сейчас, и нашим утешением в старости»
[1032]. Александра была с этим согласна. В сентябре у нее снова все болело и ныло, она открыто признавалась мужу: «Мне так хочется быстрее выздороветь, у меня много работы, а все ложится на Татьянины плечи»
[1033].
* * *
Всякий раз, когда кто‑нибудь из их любимых офицеров был ранен, семья предпринимала особые усилия, чтобы позаботиться об их здоровье. Речь в данном случае идет о лейтенанте Викторе Зборовском, их старом друге из царского конвоя, который был тяжело ранен в конце мая 1916 года. Николай сам отдал специальное распоряжение из Ставки, чтобы Зборовского перевезли из Новоселицкого на Кавказе в Царское Село. К огромной радости Анастасии, Витю, как она его ласково называла, привезли в офицерскую палату в Федоровском городке. Его приезд поднял всем настроение, несмотря на серьезность его ранений. Он выглядел «загоревшим и здоровым», как писала Александра Ники, и «делал вид, что у него ничего не болит, но все видели, как подергивается его лицо. Он был ранен в грудь, не чувствовал свою руку»
[1034].
Собственный Его Императорского Величества конвой (так звучало его полное название) состоял из четырех эскадронов: два — из кубанских казаков и два — из терских, которых отличали, где бы они ни были, по их красным казачьим парадным мундирам и черным каракулевым папахам. С января 1914 года командиром конвоя был граф Граббе. В основном конвой выполнял церемониальную роль, но для семьи Романовых он был сердцем и душой российской армии
[1035]. В июле, когда четыре сестры с матерью побывали у Николая и Алексея в Ставке, они нанесли неожиданный визит в летний лагерь конвоя. Солдаты пели для них старые казачьи песни и исполняли традиционный танец — лезгинку. Татьяна вспоминала один из их особенно захватывающих подвигов в письме к Рите Хитрово, подруге и коллеге‑медсестре по госпиталю:
