В феврале Николай и Александра на три дня устроились с детьми в Зимнем дворце (впервые после событий 1905 года), чтобы принять участие в официальных торжествах. Главное из праздничных мероприятий было целиком религиозным. 21 февраля, четверг, был днем богослужения, когда двадцать пять различных религиозных процессий прошли по всей столице, возглашая псалмы и то и дело пропевая национальный гимн. Императорская семья выехала из Зимнего дворца во главе целой процессии карет и экипажей: Николай и Алексей в военной форме в открытом фаэтоне, а за ними проследовала череда закрытых парадных карет, в которых ехали Александра, Мария Федоровна и девочки. Они проехали совсем недалеко, по Невскому проспекту к Казанскому собору, где отстояли очень длинный благодарственный молебен. Его отслужил Патриарх Антиохийский, который специально для этого приехал из Греции. На торжественном богослужении присутствовали более 4000 русских дворян и аристократов, иностранные дипломаты и официальные лица, а также представители крестьянства и Княжества Финляндского. «Был блеск во всем, — сообщала газета «Новое время», — блеск алмазов на дамских уборах, блеск медалей и звезд, блеск золота и серебра позументов униформы»
[705]. Но не эффектность зрелища и красота костюмов собравшихся, иконы, зажженные свечи и ладан произвели на всех наибольшее впечатление, а «невыразимо грустный» вид царевича (он был еще слишком слаб и пока не мог ходить; он хромал, поэтому на богослужение его принес казак), его «белое, измученное личико… глядевшее с тревогой вокруг себя на море людей перед ним»
[706].
Хотя охрана была готова к любым неприятным происшествиям, рядовые граждане на улицах Санкт‑Петербурга, закутанные в ватные пальто и в валенках, проявили заметное равнодушие к большей части церемонии. Князь Гавриил Константинович впоследствии писал, что у него было «отчетливое впечатление, что в столице в день юбилея династии Романовых не было никакого особенного энтузиазма». Мэриэл Бьюкенен тоже заметила это: толпы были «странно молчаливые», как она вспоминала, «и приветственные возгласы раздавались только при виде улыбавшихся им молодых великих княжон в широкополых шляпах, украшенных цветами»
[707].
Литургия и молебен в Казанском соборе стали первыми из многочисленных общественных богослужений, в которых императорская семья приняла участие в юбилейном году. На всех этих службах они подолгу отстаивали коленопреклоненные, крестились и целовали чудотворные иконы — все для того, чтобы «вызвать всеобщий подъем патриотического духа в народе» во время продолжающейся политической нестабильности
[708]. Мэриэл Бьюкенен, как и многие, надеялась, что торжества «заставят императорскую семью выйти из своего уединения и что император во время своего присутствия в Думе сделает публичное заявление, которое снимет напряженность внутренней ситуации в стране»
[709]. Но ее ожиданиям не суждено было сбыться. Вскоре стало очевидно, что основная цель празднования трехсотлетия была в укреплении образа национальной жизни с помощью веры. Это скорее возвращало страну назад к старинному таинству союза царя и народа, а не вело вперед к такому будущему, где истинное значение имела демократия и полноценная работа Думы. И действительно, многих депутатов Четвертой Думы не допустили на торжества, ограниченное количество мест было выделено только представителям аристократии и монархических организаций
[710].
В тот же день в Николаевском зале Зимнего дворца Николай и Александра принимали поздравления от 1500 сановников и официальных лиц. Это было важным событием в жизни Ольги и Татьяны. Они присутствовали на этом торжественном мероприятии в парадных белых атласных придворных платьях, которые были сшиты в мастерской Ольги Бульбенковой (там часто шили парадные придворные платья и мундиры). Платья были длинными, с открытыми плечами, с длинными заостренными открытыми рукавами, передняя часть была выполнена из розового бархата, а съемный шлейф украшен гирляндами искусственных роз
[711]. На груди у них на алых муаровых перевязях были приколоты ордена Святой Екатерины, а на головах были кокошники розового бархата, инкрустированные жемчугом и украшенные бантами. Это, наверное, был очень важный момент для них, потому что им еще никогда не доводилось носить длинные парадные платья. Это означало их полноценное вступление во взрослый мир двора. Обе сестры были прекрасны, как никогда, и это подтверждали официальные фотографии, сделанные в любимой студии семьи, «Буассонн и Эгглер». Сам по себе прием был новым событием для них обеих, «редкая возможность увидеть петербургское общество, и по их внимательным, оживленным лицам было ясно, что они пытались охватить все и запомнить все лица»
[712].
В этот вечер по‑прежнему многолюдные улицы Санкт‑Петербурга были освещены праздничной иллюминацией. Это напомнило Николаю его коронацию. Но счастье празднования на следующее утро было омрачено известием, что Татьяна, которая уже пару дней чувствовала себя неважно, слегла с температурой. Александра была слишком утомлена, чтобы в тот день принять участие в общественном мероприятии, вместо нее в центре внимания находилась Мария Федоровна. Правда, царица нашла в себе силы присутствовать в тот вечер на парадном спектакле: на сцене Мариинского театра давали оперу Глинки «Жизнь за царя» с участием Шаляпина. Зрители стоя приветствовали Александру и Николая овацией, когда те вошли в императорскую ложу вместе с Ольгой. Но Анна Вырубова заметила и фальшивую ноту: «В этой блестящей публике было мало настоящего энтузиазма, мало настоящей преданности»
[713]. Александра выглядела бледной и мрачной, как показалось Мэриэл Бьюкенен, «ее глаза, загадочные в своей темной глубине, как будто смотрели куда‑то внутрь, были сосредоточены на какой‑то тайной мысли, которая, конечно, была далека от переполненного театра и людей, выражавших ей свою преданность»
[714]. Покраснев и чувствуя себя крайне неуютно под взглядами стольких глаз, царица была рада опуститься в кресло. Но она выглядела такой вялой, словно испытывала боль, как показалось Агнес де Стёкль. Действительно, Александре было нехорошо, ей было трудно дышать, и она покинула театр после первого акта. «Легкая волна негодования прошла по залу, — отметила Мэриэл Бьюкенен. — Опять та же история?» Императрица вновь даже не пыталась скрыть свое отвращение к санкт‑петербургскому обществу
[715]. Именно так был воспринят ее уход в тот вечер. Только ее дочь Ольга и ее муж знали, как тяжело повлияла на нее недавняя, почти смертельная болезнь Алексея. «Печальное знание» об опасной для жизни болезни сына сделало поведение царицы «таким необычным», как подумала княгиня Радзивилл. Было понятно, почему «ей так неприятно видеть кого‑либо или принимать участие в каком‑нибудь праздновании даже ради своих дочерей». Сестры Романовы, со своей стороны, как всегда, искали во всем позитив. «Весь город праздновал, много людей», — вспоминала этот день Ольга в своем дневнике. Но, как всегда, тонко чувствуя ветер перемен в России, она не могла не отметить этого: «Слава Богу, что пока все в порядке»
[716].
