Следующий день был «совершенно замечательным», как позже записала Татьяна в своем дневнике. Правда, вечером Николай на этот раз не играл в домино и не читал вслух своей семье
[872]. Вернувшись в Петергоф в 7:15, все провели остаток дня «тихо»
[873]. На следующее утро центр Санкт‑Петербурга как будто вымер. Всеобщее внимание теперь было приковано к железнодорожным станциям, куда стекались войска, колонна за колонной. Они тянулись длинными лентами отовсюду, распевая любимые русские народные песни, махали фуражками цвета хаки, оставляя вслед за собой рыдающих женщин и детей
[874]. 22 июля (4 августа НС) союзница России Великобритания объявила войну Германии. Ники получил об этом телеграмму от короля, своего двоюродного брата Джорджи. Они оба борются «за справедливость и права», как писал он, и он надеется, что «эта ужасная война скоро кончится». А пока же «Бог да благословит и защитит Вас, мой дорогой Ники… Ваш вечно преданный двоюродный брат и друг»
[875].
В те первые бурные дни июля — августа 1914 года Россия была охвачена всепоглощающим, почти феодальным чувством государственности, которое возвращало в прошлое к старой былинной Руси‑матушке. «Казалось, будто царь и его народ обнялись крепко и в этом объятии стоят перед великой русской землей», — провозглашало «Новое время» в соответствующих моменту верноподданнических тонах
[876]. Объявление войны было подходящей кодой для всех церемоний предыдущего года трехсотлетнего юбилея. «Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные», — объявил Николай в своем манифесте, выразив надежду, что «в грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом»
[877].
Столица, возможно, и была охвачена глубоким чувством патриотизма, какое каждый русский знал по «Войне и миру» Толстого, но в сельской глубинке большинство крестьян были скорее покорны, чем воодушевлены, прекрасно понимая, что бремя военных тягот падет на них, как это бывало всегда. Распутин был в отчаянии, что его предупреждение не было услышано и что у него не было возможности лично убедить Николая не вступать в войну
[878]. Слова телеграммы, которую он послал в последние дни перед объявлением войны, с тех пор рассматриваются как пророческие:
«Грозна туча над Россией: беда, горя много, просвету нет, слез‑то море, и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нет, а неописуемый ужас. Знаю, все хотят от тебя войны, и верные, не зная, что ради гибели… Все тонет в крови великой»
[879].
* * *
Оставался один последний грандиозный общественный акт церемониала, который должна была исполнить семья Романовых в исторической столице России, Москве, 5 августа. Императорский двор и дипломатический корпус совершили поездку длиной 444 мили (714,5 км) на поезде на юг для участия в событии, которое посол Великобритании сэр Джордж Бьюкенен назвал случаем, когда «сердце России выразило чувства всего народа»
[880]. Царь и царица проследовали в Успенский собор, в Кремль, к торжественному молебну, за ними — их дочери. Мэриэл Бьюкенен показалось, что они были «несколько подавленными и мрачными, с бледными лицами». Ольга, в частности, шла с «отрешенным выражением лица». Мария была в слезах, и Мэриэл заметила, как «Анастасия то и дело поворачивалась к ней и говорила ей что‑то утешительное»
[881]. К большой досаде родителей, Алексея опять пришлось нести. Сейчас особенно, больше, чем когда‑либо, нужно было бы, чтобы наследника российского престола видели крепким и здоровым.
В своей речи в тот день Николай подчеркнул, что эта война затрагивает все славянские народы Российской империи: это будет не просто война, а защита славянства от тевтонов. Мощное воздействие религиозной церемонии внутри Успенского собора поразило Бьюкенена, он назвал ее «настолько прекрасной и впечатляющей, что трудно выразить»:
«Длинный ряд архиепископов и епископов в облачениях из золотой парчи, их митры сверкают драгоценными камнями, фрески на стенах на золотом фоне, иконы в окладах из драгоценных камней — все это вместе сложилось в многоцветную и блестящую картину, которую являл взору прославленный старый собор.
Как только мы заняли свои места позади императорской семьи, послышался глубокий бас священника, который стал произносить речитативом начальные тексты литургии, а затем вступил хор и наполнил церковь гармонией, выводя псалмы и гимны православного богослужения. Когда служба близилась к завершению, император и императрица, а затем великие княжны обошли храм, преклоняя колени в глубоком почитании перед каждой святыней или целуя некоторые особенно чтимые иконы, которые подносил им митрополит».
Возвращаясь обратно с Морисом Палеологом, Бьюкенен «не мог не задуматься о том, как долго этот национальный энтузиазм будет длиться и какие чувства будет испытывать народ к своему «батюшке», если война затянется»
[882]. Николай хорошо знал, что длительная и дорогостоящая война на истощение против Германии и Австро‑Венгрии еще больше раздует пламя общественного недовольства в России, как это уже было во время войны с Японией. Для Александры, находящейся в полном смятении и отчаянно переживавшей за своего брата Эрни и его семью, оказавшихся в западне в Германии, которую она уже не любила или не узнавала, начало войны «было концом всему»
[883]. Все, что теперь оставалось делать, — это умолять Григория молиться с ними за мир.
Война, конечно, одним махом поставила крест на всяческих разговорах о браке для двух старших сестер Романовых. Также не будет больше никаких круизов по финским шхерам или каникул под крымским солнцем, не доведется больше проводить длинные солнечные летние дни напролет, болтая и смеясь со своими любимыми офицерами со «Штандарта». Не будет больше и никаких воскресных чаепитий у тети Ольги, потому что она ушла на фронт сестрой милосердия и уже направлялась на санитарном поезде в Киев.
