* * *
Введение
Собака по кличке Черчилль
Во времена моего детства не было никаких сомнений в том, что Черчилль – величайший государственный деятель из тех, которых когда-либо дала миру Британия. С раннего возраста у меня было довольно четкое представление о том, что он сделал: вопреки всем трудностям привел мою страну к победе над одной из самых отвратительных тираний в истории человечества.
Я знал ключевые моменты биографии Черчилля. Мы с братом Лео настолько усердно изучали иллюстрированную книгу Мартина Гилберта о жизни Черчилля, что запомнили подписи ко всем фотографиям.
Мне было известно о его мастерстве в искусстве составления речей, и мой отец (подобно многим отцам в те годы) периодически цитировал некоторые из его знаменитых высказываний. Я знал уже тогда, что это искусство исчезает. Черчилль любил пошутить, не отличался почтительностью и даже по стандартам своего времени не был политически корректен.
За ужином нам рассказывали апокрифические истории, например о том, как Лорд – хранитель печати пришел к Черчиллю, когда тот был в туалете. «Скажите Лорду – хранителю печати, которому я нужен, что я запечатан в своем нужнике», – распорядился Черчилль («Tell the Lord Privy Seal that I am sealed to my privy»). Мы знали и его ответ Бесси Брэддок, члену парламента от лейбористов, которая упрекнула его в том, что он пьян. Черчилль сказал с ошеломительной грубостью: «Моя дорогая Бесси, а вы уродливы. Я к утру протрезвею, вы же так и останетесь уродиной».
Я также кое-что слышал о министре-консерваторе и гвардейце. Вы, наверное, знаете эту историю и без меня. Тем не менее я расскажу ее каноническую версию, которой со мной поделился сэр Николас Сомс, внук Черчилля, за ланчем в отеле «Савой».
Даже делая скидку на то, что Сомс блестящий рассказчик, в этой истории есть отзвук правды, которая свидетельствует о великодушии Черчилля, – это его свойство будет в числе основных тем книги.
– Один из его министров-консерваторов был содомитом, если вы понимаете, что я имею в виду, – громко сказал Сомс, так что было слышно во всем ресторанном зале, – и при этом большим другом моего дедушки. Его постоянно ловили, но в те дни пресса не караулила на каждом углу, и в нее ничего не просочилось. Но однажды он зашел слишком далеко – его поймали, когда он совокуплялся с гвардейцем на скамейке Гайд-парка в три часа ночи. Кстати, это было в феврале.
Об этом немедленно доложили Главному Кнуту
[1], который позвонил Джоку Колвиллу, личному секретарю дедушки.
– Джок, – сказал Главный Кнут, – боюсь, у меня плохие новости об имярек. Ничего особенного, но об этом стало известно прессе. Они наверняка растрезвонят.
– Боже мой, – сказал Колвилл.
– Я думаю, что мне надо поехать к премьер-министру и лично сообщить ему об этом.
– Да, я так полагаю.
И Главный Кнут поехал в Чартвелл (особняк Черчилля в Кенте), он вошел в кабинет дедушки, где тот работал за конторкой.
– Да, Главный Кнут, – сказал дедушка, слегка оборотившись, – чем я могу быть полезен?
Главный Кнут рассказал о прискорбном инциденте и заключил:
– Он должен уйти.
Во время последовавшей длительной паузы Черчилль дымил сигарой. Затем он сказал:
– Я правильно понял, что имярек был пойман с гвардейцем?
– Да, премьер-министр.
– В Гайд-парке?
– Действительно, премьер-министр.
– На скамейке парка?
– Верно, премьер-министр.
– В три часа ночи?
– Да, премьер-министр.
– И это в такую погоду! Господи, как я горд быть британцем!
* * *
Я знал, что в молодости он проявлял чудеса храбрости, что видел кровопролитие своими глазами и в него стреляли на четырех континентах. Он был одним из первых людей, поднявшихся на аэроплане. Я знал, что в школе Харроу его считали коротышкой – его рост был лишь 170 см, а обхват груди 79 см; что он поборол заикание, депрессию, ужасного отца и стал величайшим из англичан.
Я считал, что в нем было что-то священное и магическое, ведь мои дедушка с бабушкой хранили первую страницу Daily Express от того дня, когда он умер в возрасте девяноста лет. Я был доволен, что родился за год до этого: чем более я читал о нем, тем более гордился, что застал его в живых. И тем сильнее мне становится горько и странно, что сегодня, спустя пятьдесят лет после его смерти, существует опасность, что память о нем, если и не исчезнет, будет неполной и несовершенной.
Как-то я покупал сигару в аэропорту ближневосточной страны, которая своим существованием, возможно, обязана Черчиллю. Я заметил, что сигара называется «Сан-Антонио Черчилль», и спросил у продавца в магазине беспошлинной торговли, знает ли он, кто такой Черчилль. Он тщательно прочитал имя, а я произнес его. «Шершиль?» – переспросил продавец в недоумении. «Во время войны, – подсказал я, – Второй мировой войны…» Похоже, что-то смутное, еле различимое забрезжило во мраке его памяти. «Старый лидер?.. Да, возможно. Но не вполне уверен». И пожал плечами.
Что ж, этот продавец ничуть не уступает многим современным детям. Те из них, которые проявляли прилежание в классе, полагают, что Черчилль был парнем, который сражался с Гитлером, чтобы спасти евреев. Но большинство современных молодых людей, согласно недавнему опросу, считают, что Черчилль – это собака из британской страховой рекламы.
И мне это очень досадно, ведь столь незаурядная личность наверняка была бы интересна молодежи наших дней. Их привлекли бы его брызжущая через край эксцентричность, театральность, неповторимый стиль одежды, но в первую очередь – его совершенная гениальность.
Я хочу донести понимание его гениальности до тех, кто не вполне осознает ее или позабыл о ней. Я отдаю себе отчет в том, что в моей попытке есть некоторая дерзость.
Я не профессиональный историк, а как политик я не достоин развязывать шнурки на ботинках Черчилля или даже на ботинках Роя Дженкинса, написавшего великолепную однотомную биографию премьер-министра. Как исследователь Черчилля я нахожусь в тени Мартина Гилберта, Эндрю Робертса, Макса Гастингса, Ричарда Тойе и многих других.
Я знаю, что о нашем герое выходит около сотни книг в год, и тем не менее полагаю, что пришло время для новой оценки, ведь мы не можем принимать без доказательств его реноме. Солдаты Второй мировой постепенно уходят от нас, мы теряем тех, кто помнил звук его голоса. Меня беспокоит опасность того, что из-за тумана, сгущающегося над прошлым, будет забыта масштабность его свершений.
