Затем Рузвельт процитировал знаменитые строки из патриотического американского стихотворения «Барбара Фретчи», написанного Джоном Гринлифом Уиттьером: «Стреляйте в седины моей головы,//Но флага отчизны не трогайте вы!»
[62]
Черчилль ошеломил президентскую чету тем, что прочитал это произведение по памяти от начала до конца. Это удивительно, ведь стихотворение характерно американское, вряд ли такую поэзию он изучал в Харроу. Черчилль проявил искусную дипломатию, «вытащив» его из своего цилиндра. «Мы с мужем переглянулись, – вспоминала Элеонора Рузвельт. – Каждый из нас мог процитировать несколько строк, но произведение целиком было выше наших возможностей».
Схожее чувство испытывал и Ага-хан
[63], когда Черчилль долго цитировал Омара Хайяма. Что, Черчилль пытался впечатлить собеседника? Нет, просто стихи удержались в его памяти. Черчилль годами сберегал и хранил там литературные деликатесы, они как следует замариновались в омываемых алкоголем извилинах его мозга. Черчилль мог извлечь их в любой момент: «Песни Древнего Рима» – для кабинета министров, Шекспира – для детей. Даже когда ему было за восемьдесят, он мог внезапно процитировать сэру Джону Колвиллу малоизвестные строки Аристофана.
Если у вас найдется пятнадцать минут, откройте на YouTube превосходные материалы, не вошедшие в телевизионное обращение Черчилля от имени партии накануне выборов 1951 г. Он сидит и свирепо смотрит в камеру, а для дублей его заставляют произносить текст снова и снова. Наконец он вырывается от мучающих его продюсеров и задает им перцу, цитируя длинный отрывок из Гиббона о распространении христианства.
Этот мнемонический дар важен – сведения из памяти Черчилль мог использовать для побед в дискуссиях с коллегами, возвышения над ними. В 1913 г. Асквит пожаловался предмету своей любви Венеции Стэнли, что на последнем трехчасовом заседании кабинета два часа с четвертью были заняты замечаниями Черчилля. Он был тем, к кому обращались для проведения сложных переговоров, отчасти из-за его обаяния и дружелюбия, но в основном из-за способности глубоко вникнуть в предмет, вследствие чего он мог использовать многообразие уловок и компромиссов. Он вел переговоры обо всем: разделение Ирландии, создание Израиля, окончание Всеобщей стачки. Причина, по которой он был настолько значим для этих влиятельных событий ХХ в., не в том, что он, расталкивая других, пробирался в центр сцены, но в том, что коллеги признавали «многоваттность» Черчилля, необходимую для достижения результата.
Он не отличался математическим или финансовым складом ума. Он сам признал во время спора о том, возвращаться или нет к золотому стандарту, что у него «ограниченное понимание этих крайне технических вопросов» (его отец, также канцлер казначейства, сходным образом жаловался на «проклятые десятичные запятые»). После совещания с большой группой банкиров Черчилль посетовал, что они «говорят по-персидски». Но за это его, разумеется, можно простить. История последних ста лет переполнена событиями, свидетельствующими, что у банкиров нет ни малейшего представления о том, что они хотят сказать.
Но у Черчилля определенно имелись стойкость, энергия, абсолютный ментальный рык, как мог бы выразиться Джереми Кларксон
[64]. «Вот идет Уинстон Черчилль с его мышлением в сто лошадиных сил», – сказал кто-то перед Первой мировой войной, когда эта мощность была значительна.
У некоторых людей, одаренных быстрым аналитическим умом, нет выраженной энергии, интереса к работе. У других – напористость, но ограниченный талант. Понятно, что у большинства из нас умеренная доля того и другого. У Черчилля было все: феноменальная энергия, колоссальная память, острый аналитический ум и беспощадная журналистская способность рассортировать материал, поставив главное на первое место. Еще у него в голове была молниеподобная зигзагообразная жилка, способствующая креативности.
Его психологическое строение (необходимость показать себя перед отцом, частичная мегаломания и тому подобное) означало, что он должен был работать, он не мог бездействовать. Некоторые придают большое значение его предполагаемой депрессии, или «черному псу», как он называл ее, используя существовавшее в то время выражение. Другие полагают, что с этим перестарались, и я склонен с ними согласиться.
Конечно, у Черчилля было некоторое уныние в тридцатых годах, когда он лишился должности, но в целом он вполне освоился с тем, что для многих людей является творческим циклом: депрессия – напряжение – творчество – усиленная алкоголем эйфория – депрессия и так далее. Он просто проходил этот цикл быстрее, чем кто-либо другой, как будто у него было больше «об./мин.», и оттого его производительность была огромна. Подобно Сэмюэлю Джонсону, он налагал сам на себя громаднейшие требования, и супер-эго подстегивало его к дальнейшим свершениям. Он объяснял, каково это было: «Знаете, я ненавижу идти спать, чувствуя, что не сделал за день ничего полезного. Это все равно что не почистить зубы перед сном».
В некотором смысле его подход можно назвать архаичным – им двигала жажда славы и признания, а также страх публичного позора. Но в этой смеси была заметна и постхристианская вина. Каков бы ни был химический состав топлива, двигатель Черчилля был безупречно приспособлен к сложностям руководства. Он был воином Уайтхолла и любителем деталей, чем порою доводил до бешенства.
Работая в казначействе, он занимался такими мелочами, как стоимость телеграмм, посылаемых Форин-офисом. Когда он вернулся в адмиралтейство в 1939 г., то наводил справки о количестве шерстяных пальто, отпущенных отдельным кораблям. Ему вздумалось отдать распоряжение, что на судах Королевского флота надлежит играть в нарды, а не в карты.
Если вы хотите пример любимых им «рекомендаций» – посланий, посвященных работе правительства, которые он надиктовывал по нескольку дюжин в день, – взгляните на этот поразительный документ, который висит в рамке на стене Чартвелла. Это сварливый ответ на довольно мягкое предложение Форин-офиса уважать те названия, которые жители дают своим городам.
Личная рекомендация премьер-министра
Серийный № М 387/5 А
Форин-офис
1. Правило «А» совершенно неприемлемо для меня. Я не считаю необходимым менять названия городов, известные нескольким поколениям англичан, чтобы потакать прихотям живущих там иностранцев.
Если у названия нет особого значения, нужно следовать местному обычаю. Однако ни в коем случае нельзя отказываться от Константинополя, а для тупых людей можно написать в скобках после него «Стамбул». Что же касается Ангоры, давно известной нам по ангорским кошкам, я буду всеми силами препятствовать ее деградации до Анкары.
