«Алькипп» – один из богатых участников фаланги. Его состояние, которое в эпоху Цивилизации давало бы ему три или четыре процента, при господстве гармонии принесет ему 12 или 15 %, если только удастся установить согласие в распределении. Следовательно, самый реальный интерес его в том, чтобы распределительная справедливость соблюдалась. Он не может в качестве капиталиста благоприятствовать капиталу в ущерб труду и таланту, не возбудив недовольства со стороны последних. Тогда «деятельность ослабеет, производство уменьшится; на третий же год общественная связь порвется». Прибавьте к этому, что сам Алькипп кое-что получает «в различных разрядах труда и таланта». Наконец, «у него завязалось много дружественных связей с классом некапиталистов»; он покровительствует последнему и желает оказать ему справедливость. Таким образом, простая жадность побуждала бы его искать привилегированного положения для капитала, а сложная жадность заставляет его ставить на первый план удовлетворение фаланги как главную гарантию поддержания социетарного строя
[1365].
«Жанно» живет только своим трудом. При господстве Цивилизации он сказал бы: «Я произвожу все» и считал бы себя имеющим право на все, хотя цивилизованный богач не отказался бы вследствие этого обирать его. В царстве Гармонии Жанно думает иначе. Прежде всего «он блистает в различных отраслях труда, и для него важно, чтобы талант сохранил свои права». Затем он извлекает столько выгод из участия в социетарной жизни, что его главной заботой становится забота о ее поддержании. «Он может быть счастлив, только поддерживая фалангу и притяжение, которые подверглись бы опасности с того момента, когда капитал и талант были бы дурно вознаграждены»
[1366].
Таким образом, в обоих приведенных случаях «грубая жадность умеряется двумя противовесами», неизвестными Цивилизации
[1367]. Это не все. К прямому согласию, покоющемуся на жадности, впоследствии, «во втором поколении участников Гармонии», присоединится косвенное, опирающееся на великодушие
[1368]. «Природа никогда не ограничивается одной пружиной для равновесия». Фурье применяет к этому согласию математические формулы. Он считает его как бы «приложением теоремы Ньютона о всемирном равновесии»
[1369]. Осуществление этого согласия так далеко и, что бы ни говорил Фурье, так «романтично», что не стоит рассуждать о его деталях. Но со стороны автора, восхищенного своим созданием, понятен вывод, что этот строй насквозь «пропитан справедливостью»
[1370].
С момента возникновения строя Гармонии заработная плата будет уничтожена, т. к. каждый трудящийся сделается членом ассоциации, получающим дивиденд. Кроме того, распределение будет таково, что народ получит «минимум», «достаточный для настоящего и будущего», и благодаря этому «освободится от всякого беспокойства за себя и своих»
[1371]. Фурье не затрудняет себя на этот счет сложными вычислениями. Разве не достаточно установить принцип, что привлекательный и планомерный труд в огромной степени должен увеличить общее и частное богатство? Обеспечение минимума благосостояния для каждого и уничтожение института заработной платы – таковы черты, общие у Фурье с социалистами. Однако он отличается от большинства их способом распределения и таким представлением о справедливости, при котором материальное равенство не играет никакой роли. Но еще более он удаляется от них своими воззрениями на свободу.
Свобода у Фурье повсюду. Она в Боге, создавшем мир по Своему желанию; она в человеческой душе, которая не связана никаким законом и приказанием и предназначена для удовлетворения своих страстей. Свобода точно так же присуща и социальной организации: свобода полная, ненарушимая и абсолютная. Фурье не только никогда не апеллирует к публичным властям для осуществления своего пробного фаланстера и обращается с этою целью исключительно к частным лицам
[1372] – это уже характерная черта, но он полагает, что естественным орудием и как бы средой, пригодной для первоначального осуществления социетарного строя, является коммуна. «В Гармонии» совершенно нет места принуждению. Насилие и недоверие к человеческой природе присуще только философским теориям цивилизованных, таким «недостоверным наукам», как мораль и политика, которые Фурье пришел опрокинуть и заменить другими. Но какую роль играли бы долг и авторитет в системе, согласно которой добродетель состоит в удовлетворении своих страстей и все страсти законны, так как для «создания социального равновесия и всеобщей гармонии» необходима «лестница различных вкусов» – в системе, согласно которой исполнение социальных функций является для всех членов ассоциации непрерывной сменой, восхитительным разнообразием удовольствий
[1373]? Какую роль играло бы средство не быть «гражданином», т. е. не «действовать на благо массы» при таком порядке вещей, когда «для каждого» существует «приманка» и «прикормка» для подобного рода деятельности
[1374]?
Мы напрасно стали бы искать в системе Фурье авторитета и власти. Иерархия в ней очень развита; в изобилии встречаются титулы «магнатов» и «магнаток» и «скипетры различного достоинства»; но обладание такими титулами, удовлетворяющее известные страсти, не дает никакого принудительного могущества. В пробной фаланге — единственной, относительно которой Фурье ясно формулировал свои взгляды – внутренняя организация вверяется на первое время (sic) «регентству» или «совету», составленному из участников, наиболее выдающихся своими капиталами и своими промышленными или научными знаниями. Над «регентством» стоит «ареопаг». Но ни ареопаг, ни регентство не повелевают. Они только «советники в страстях»
[1375]. Ареопаг объявляет, например, что, по метеорологическим и агрономическим наблюдениям, наступило время для жатвы или сенокоса. Но его советы, «принимаемые горячо, как промышленная буссоль, не обязательны; любая группа может производить уборку в другое время, несмотря на совет ареопага»
[1376]. Внутренняя администрация доведена до минимума. Нужно ли прибавлять, что Фурье, разумеется, не интересуется ни внешней политикой, ни войнами?
