Между этими левыми гегелианцами был Карл Маркс, который хвалится тем, что многому научил Прудона
[1468]: вопрос, однако, не получил ли он от него более, чем дал? В мою задачу не входит решение этого вопроса и выяснение, чем обязаны Прудону Маркс и Энгельс; но я констатирую, опираясь на простую очевидность, что некоторые основные их идеи уже встречаются у Прудона.
И прежде всего та идея, что за неясным и гуманитарным социализмом его эпохи наступит социализм «научный»
[1469]. Затем та идея, что при коллективном производстве собственность получит иной характер, чем теперь
[1470]; или та идея, что рабочий «даже после получения заработной платы» сохраняет «естественное право собственности на продукт своего труда»
[1471]. Конечно, Прудон, не делает из этой идеи конечных выводов, какие сделал Маркс; но самую идею он понимает. Точно так же в Противоречиях была указана
[1472] наличность теории прибавочной ценности, составляющей фундамент всего здания Капитала. Прудон же, наконец, формулировал идею неизбежного исчезновения государства и замены его чисто экономическим управлением, при котором все будут вершить статистики
[1473] – и эту формулу я почти дословно нахожу у Карла Маркса.
Многие из этих сближений были сделаны французскими критиками; некоторые немецкими. В одном превосходном исследовании
[1474] оспаривается важность этих сближений и указываются различия между Марксом и Прудоном, значительно превышающие сходства между ними. Эти различия бесспорны
[1475]. Не говоря уже о формуле коллективизма, имеющейся, как мы видели, у других французских предшественников Маркса и отсутствующей у Прудона, сам Маркс указал
[1476] пункт первостепенной важности, в котором он не сходится с Прудоном.
Маркс, как мы это показываем далее, стремится исключительно «ограничиться критическим изучением исторического движения, которое само собой создает материальные условия эмансипации», а Прудон занят отысканием «априорной формулы» для решения социального вопроса
[1477]. И действительно, хотя Прудон обладает очень развитым историческим чутьем; хотя он допускает, чего не допускают первые французские социалисты, что экономическая наука не могла быть «с самого начала иной, чем какою мы ее видели», и что социализм, в свою очередь, «не может удержаться на первоначальной позиции»
[1478], тем не менее он, подобно Фурье, не старается найти в эволюции явлений объяснение настоящего или предварение будущего. «Взаимодействие» кажется ему как бы социальной формой, требуемой справедливостью, о которой Маркс не говорит, и как бы установленной по воле Божией
[1479], о которой Маркс и совсем не думает. Точно так же Прудон приглашает к «мирной»
[1480] революции, которая должна привести людей к лучшему социальному состоянию, между тем как Маркс всего ожидает от силы.
От идеализма Прудона далеко до принципов марксизма. От понятия о праве и моральной личности, как оно выражено у Прудона, далеко до удовлетворяющей Маркса идеи о человеческой природе. От роли, которую у Прудона свобода играет в социальной жизни, в индивидуальном сознании и даже в метафизическом объяснении явлений, далеко до нецесситарных тезисов немецкого социализма, который, как мы убедимся далее, может отвести известное место свободной деятельности индивидуума только ценою непоследовательности.
Социализм Прудона одно время был в большом ходу и служил программой для французского и даже иностранного пролетариата; но это продолжалось недолго, и он был развенчан суровою доктриною Маркса и Энгельса. Хотя Бенуа Малон
[1481] и относится к автору Экономических противоречий с почтением, однако он упрекает его в том, что он благодаря своей проповеди «мютюэлизма» «уклонился» в сторону во вред зарождавшейся тогда идее коллективизма
[1482]. Другие адепты революционного социализма прямо называют Прудона «реакционером»
[1483]. Мы знаем, действительно, с каким твердым убеждением защищает он семью и брак и каким строгим, почти жестоким представлялся ему авторитет отца и мужа.
Но, по справедливому замечанию Сент-Бева
[1484], многие из идей Прудона, подвергавшиеся суровой критике и, по-видимому, опровергнутые, все более и более «просачиваются» и «проникают незаметно» в общественное сознание. Что идея о взаимности интересов и об участии в прибылях принадлежит Прудону, об этом нечего и говорить; кроме того, если, как мы думаем и постараемся доказать в конце этой книги, современное понимание равенства неразрывно с идеей справедливости и составляет наиболее жизненный элемент последней; если теперь каждому мыслящему человеку бросаются в глаза несомненное превосходство и первенство справедливости по сравнению с милосердием; если, наконец, выясняется, что только посредством системы, и притом системы, проникнутой свободой, можно решить длящийся целый век спор о задачах человеческого общества и о понятии государства, то значительная часть добытых результатов приходится на долю Прудона.
