Кетле, как мы видели, – моралист, отмечающий, не настаивая на этом, сходство наций с организмами. Спенсер вследствие своих сомнений в области экономических явлений остановился в тот момент, когда мог бы создать естественную историю обществ во всей ее полноте; а Эспинас вследствие своих метафизических сомнений остановился на пороге окончательного слияния социологии с биологией. Все трое охотно говорят о социальном организме, но отказываются сделать выводы, заключающиеся в этой идее. Что касается той журнальной статьи, «автор которой отыскивает с микроскопом в составе оплодотворенного яйца и в количестве заключенной в нем унаследованной крови биологическое основание права наследования»
[1675], то трудно видеть в ней что-либо иное, чем курьез. Следовательно, естественная история обществ еще не настолько разработана, как это могло бы казаться.
Таковы, впрочем, и другие формулы, заимствованные из научного словаря и в различные эпохи, в особенности начиная с конца XVIII века, пользовавшиеся большим расположением философов. Действительно, последние надеются придать больше веса своим мнениям, отдавая их под покровительство модных наук. Так, теократы постоянно ссылаются на Шарля Бонне; Сен-Симон обильно черпает у Вик д’Азира; Конт вдохновляется Галлем; а сам Спенсер – Ван-Бером. Присоединяясь к школе Дарвина и Геккеля, социологи, следовавшие за Спенсером и Контом, только подражали примеру, освященному временем и авторитетом.
Таким образом, оправдывается своего рода закон, установленный по поводу другого рода фактов, но одинаково справедливый и по отношению к тем фактам, которые нас занимают. «Всякая новая идея, говорит один проницательный психолог, и в особенности великое научное открытие, могущественно привлекает к себе умы. Это привлекающее действие так сильно, что объяснение, даваемое новым открытием или новой идеей, охотно распространяют на факты, совершенно чуждые тем, которыми она была внушена»
[1676]. Писатель, у которого я заимствую это замечание, приводит ряд примеров. Пифагор, поняв великое значение математических наук, вывел формулу: все есть число. Кондильяк, пораженный тем, что можно было извлечь из изучения знаков, пришел к формуле: всякая наука есть не что иное, как хорошо выработанный язык.
История политических и социальных теорий также подтверждает это наблюдение. Мы видели, что в XVII веке эти теории строились по типу наук математических, находившихся тогда в полном блеске. В XVIII веке, когда начинает развиваться физика, политические и социальные теории стремятся подражать наукам физическим. В XIX веке естественные науки достигают удивительного прогресса: политические и социальные теории ищут опоры у этих наук. За «политической алгеброй» Руссо и «социальной математикой» Кондорсе следуют сначала «социальная физика» Сен-Симона, потом «социальная физиология» Конта и, наконец, «естественная история обществ». Нельзя сказать, впрочем, чтобы эта последняя концепция, особенно в той форме, какую мы до сих пор наблюдали, свидетельствовала о чем-либо ином, кроме естественной склонности ума для достижения возможно большего единства знания постоянно расширять пределы объяснения, которое ему кажется доказанным по отношению к известному ряду фактов.
Это весьма естественное стремление и вполне законное средство при условии, что ум отдает себе отчет в своей деятельности, не стремится в самых отдаленных приложениях данной гипотезы искать достоверности, которой она не обладает по своему существу, и признает временный характер объяснений природы, которым он последовательно доверяется.
Далеко не отличаясь такой осторожностью, различные школы склонны, напротив, свою собственную формулу изъять из общей участи, которой подверглись формулы, употреблявшиеся ранее. Тэн с крайним пренебрежением в подстрочном примечании упоминает о математическом вычислении той части верховной власти, которая приходится на долю каждого члена государства, по мнению автора Общественного договора
[1677]. Он прав с своей точки зрения, не придавая этому вычислению значения; но он как будто и не думает, что «теория социального организма» рискует найти когда-нибудь подобный же прием и заслужить у будущих историков только примечания внизу страницы.
II
В Германии образовалась школа моралистов, юристов и социологов, о которой я не стал бы говорить здесь, так как своим происхождением она обязана главным образом движению идей, не связанному с тем, которое я пытаюсь проследить, если бы в ней, с одной стороны, не был применен положительный метод с такой строгостью, какой нет в большей части только что рассмотренных нами работ, и если бы, с другой стороны, недавно появившаяся французская работа, насквозь проникнутая духом этой школы, не давала случая к изучению ее социально-политических взглядов.
У экономистов и социологов, как Шенберг, Вагнер, Шмоллер
[1678] и Шеффле, у юристов, как Иеринг и Пост, и моралистов, как Вундт, помимо многих различных и даже противоположных идей есть, по мнению автора, взявшего на себя труд ознакомить с ними французскую публику, одна общая идея: создать положительную науку о нравственности
[1679]. Они понимают здесь такую науку, которая, отбросив все метафизические гипотезы, опиралась бы исключительно на наблюдение моральных фактов и, собрав достаточное количество последних, выводила бы из них законы. Исходным пунктом для каждого из этих писателей в его специальной области – социальной науке, праве, морали – служит та идея, что общество представляет из себя настоящее живое существо, обладающее своими собственными функциями, своими собственными целями, отличными от наших; существо, которое нельзя просто уподоблять живому организму.
Шеффле, которому иногда приписывали противоположное мнение – вероятно, по заглавию его книги или по заглавиям ее частей, заявляет, что биологической терминологией он пользовался только метафорически и, с своей стороны, держится в данном случае теории прерывности Конта. Социальное царство, по его мнению, должно изучать в нем самом и для него самого. Вундт, становясь на ту же самую точку зрения, скажет, что социальная психология (т. е. изучение коллективных явлений как таковых, а не как продукта или совокупности индивидуальных волевых актов) есть «преддверие этики». Следовательно, дело идет здесь уже не о том, чтобы установить более или менее обоснованное сходство между биологией и социологией, а о том, чтобы наблюдать факты, факты sui generis, вытекающие из социальной группировки. Эти факты – нравы, право, экономические отношения и проч., «наука о нравственности» изучает так же, как биология свои собственные – вот в чем настоящая аналогия между этими двумя науками. Она заключается не в сущности предмета, а в сущности метода.
