Что касается одного из наиболее распространенных возражений против индивидуалистической философии права – опасности признания рациональных или естественных прав, которые еще не включены в кодексы, но непременно должны попасть туда впоследствии, то эта опасность существует только в тех обществах, где гражданам, вопреки всякой справедливости, прегражден доступ к этим правам. В данном случае неудобства, вытекающие из требования гражданами этих прав, происходят – в значительной степени, по крайней мере – от эгоизма или трусости властей, отказывающихся санкционировать эти права. Кроме того, подобное требование становится заслуживающим порицания лишь в том случае, когда оно сопровождается насилием. Но здесь мы говорим только о чистой теории. Пока требование естественного, или рационального права происходит в теоретической форме, оно приносит честь политическому обществу, настаивающему на нем.
Возражали также, что сплоченность, необходимая для нормального порядка, находится в опасности везде, где индивидуум может или считает возможным прикрываться своим собственным правом; где он ради личных выгод не исполняет или считает возможным не исполнять даже справедливых требований общества. На это легко ответить, что подобная опасность не может угрожать там, где достаточно развита «социальная идея» – нераздельный элемент индивидуализма, как мы его понимаем.
Верховная власть народа, несмотря на все возражения со стороны либеральной школы, служит единственным источником власти, допустимым разумом в прогрессивном обществе. Приложение этого принципа может представить трудности; но стоит его принять, и он остается в воображении и сознании людей, как теоретически необходимое решение. Что касается политической свободы, то как бы ни казалась обаятельной картина такого мира, в котором и без нее царствуют счастье и гармония, все-таки она всегда будет естественной и нормальной целью прогрессивных обществ, так как, помимо положительных выгод, она дает людям чувство собственного достоинства. Антагонизм, установившийся, как мы видели, между верховной властью народа и политической свободой, не зависит от коренных причин и может быть устранен. Без сомнения, и там, где народ ни фактически, ни по праву не является сувереном, могут существовать прочные гарантии против произвола; и, наоборот, таких гарантий иногда не бывает там, где народ обладает верховенством. Но все это случайности, и нам ничто не мешает предположить, что в ближайшем будущем они изменятся или совершенно исчезнут. Пусть улягутся разыгравшиеся теперь страсти; пусть будет организовано и получит широкое распространение лучшее гражданское воспитание – и указанный нами видимый антагонизм разрешится сам собою. Прогрессивное общество не может считать себя истинно свободным, не обладая свободой в двух отношениях. Предположим, что законы, гарантирующие безопасность каждого, зависят от власти, независимой от общей воли. В таком случае эта власть полномочна изменить их, приостановить и даже отменить, и у граждан нет никакой гарантии от ее произвола, кроме ее собственного интереса, в понимании которого власть так часто ошибается. Руссо, конечно, слишком забывал о трибунале, которым так занимались Локк и Монтескье
[2157]. Но Монтескье, в свою очередь, слишком легко допустил, что высшее благо гражданской жизни состоит в спокойствии, не сопряженном с ответственностью. Прогрессивное общество пожелает быть свободным вдвойне или, скорее, сочтет себя свободным лишь тогда, когда будет пользоваться одновременно и личной безопасностью, и коллективной верховной властью.
Доказывая, что прогрессивное общество не может отказаться ни от верховной власти, ни от политической свободы, ни от идеи права, а следовательно, не может обойтись и без индивидуалистического принципа, мы отнюдь не думаем утверждать, что так было всегда: мы лишь утверждаем, что так должно быть.
Раз это так, возражения исторического характера теряют силу. Правда, критика без труда установила, что общественный договор не был законом первичных обществ; но она не доказала и не может доказать, что общественный договор можно предать забвению после того, как наш ум однажды признал его идеальным типом гражданских отношений.
Допустим на мгновение, что индивидуализм XVIII века и, конечно, рационализм XVII и интеллектуализм XVI представляют собою не продукт долгой и упорной работы человеческого сознания, достигшего полного обладания самим собою, а, по выражению одного писателя, «мистическое заблуждение»
[2158]. Не беда, что индивидуализм обязан своим происхождением «заблуждению»: он появился и проник в разум, в сознание людей; этого достаточно, чтобы сознание и разум не могли более успокоиться на доктрине низшего порядка. Прошлое человеческого рода остается за научными исследованиями, слишком часто, правда, страдающими от капризов воображения. Пусть социолог сочиняет роман о нашем первобытном существовании, лишь бы только он не вздумал обязать нас до бесконечности подражать порядкам, господствовавшим, по его предположению, в течение этих эмбриональных периодов. Очень полезно, с другой стороны, чтобы экономист, статистик и демограф продолжали свою работу над точными положительными фактами. Политическая философия может и должна пользоваться этой работой, когда нужно изыскать средства для осуществления заранее намеченных ею целей. Но из того, что политическая философия пользуется данными социологии и других, более или менее тесно связанных с нею наук, еще не следует, что эти науки или социология могут устранить юридические и договорные теории.
Мы особенно настаиваем на этом пункте. Противники индивидуализма хотели бы превратить в tabula rasa период развития социально-политических идей от Аристотеля до Конта или, по крайней мире, от Аристотеля до Монтескье. Мы отказываемся признать такое странное притязание. А вы сами, скажут нам, стремясь вернуть индивидуализму то доверие, которого его лишили столько школ в течение XIX века, разве вы не считаете как бы не существующим движение идей в период от Руссо до Канта, с одной стороны, и Ренувье – с другой? Только что установленное нами различие, последствия которого будут видны далее, позволяет нам ответить на это возражение: нет, мы не считаем этот период развития идей несуществующим; но мы отводим ему определенное место, а не считаемся только с ним одним.
Наконец, история идеи государства освещает одно очень важное недоразумение, к которому привели слова: индивидуализм и социализм, рассматриваемые как антитезы. Эти термины совсем не обозначают неизменных или относительно постоянных, по существу, способов понимания взаимоотношений гражданина и государства. Мы видели, каким изменениям подвергся индивидуализм в период времени от XVIII века до наших дней. Мы видели также – и я должен особенно настаивать на этом, – какие глубокие перемены произошли в социализме за это же время.
Между тем как античные теоретики социализма, его настоящие родоначальники, создали из него строгую и суровую доктрину, насквозь проникнутую самопожертвованием и лишениями, и смотрели на гражданина как на собственность государства, социалисты нового времени все более и более откровенно превращали его в доктрину, направленную к равенству людей в наслаждениях, так что у его новейших представителей государство стало слугою гражданина. Я попытался отметить основные моменты этой трансформации, которая закончилась тем, что доктрина, очень неудачно называемая современным социализмом, превратилась в крайний индивидуализм, но такой индивидуализм, который почти исключительно занят обеспечением равенства в распределении продуктов труда и который, в конце концов, если бы ему удалось когда-нибудь осуществиться в той форме, в какой нам его изображают в настоящее время, привел бы к разложению и уничтожению государства. В самом деле, насколько равенство в средствах потребления служит предметом мелочных забот коллективистов, настолько же они предоставляют воле случая и предают забвению, чтобы не сказать – безвозвратно губят, такие великие коллективные интересы, как наука, литература, искусство, философия, которые связывают чувства и умы и являются настоящим цементом человеческой общины (cité).
