Ни все, ни многие: значит, один? Такое решение, на первый взгляд, по крайней мере, кажется наиболее рискованным. Как можно довериться знаниям одного, когда нужно не ошибаться, ясно видеть и видеть все? Да и кому довериться? Не вступим ли мы этим путем вновь в область идей, от которых стремились освободиться? Не окажется ли руководитель совести, к которому мы должны будем отныне обращаться за ответом на вопрос, что следует считать справедливым, облеченным в силу самого своего положения, столь же реальной, абсолютной и отталкивающей властью, как власть папы сенсимонистов и позитивистов? Эта власть, не обязательная теоретически, была бы обязательна на практике. Когда мудрец, обязанный начертить карту и отметить границы области, занимаемой справедливостью, выполнит свое дело, то всякий, кто не будет следовать его указаниям, окажется несправедливым и, следовательно, виновным. Он нарушит главный долг индивидуума – делать существование общества возможным.
Если ни все, ни некоторые, ни один, то кто же? Каждый сам по себе? Справедливо то, что я чувствую, мыслю и объявляю таковым? Это решение мне нравится, и я считаю его безукоризненным, по крайней мере, в том смысле, что, раз я признаю себя обязанным, я действительно исполняю обязанность. Но если мне одному принадлежит право фиксировать границы справедливости и если я отнесу их слишком далеко, то другие, склонные довольствоваться малым, будут ли иметь право сказать в свою очередь: нет, справедливость не заходит так далеко, она останавливается там, где я сам останавливаюсь? Перед нами полнейшая моральная и социальная анархия, а вместе с тем очень много шансов на то, что большинство будет придерживаться узкой и убогой справедливости.
Существует ли еще какой-либо способ определить содержание идеи справедливости, кроме тех, которые мы только что разобрали?
Не следует забывать, что дело идет не о казуистических тонкостях, а, напротив, об установлении общих принципов, понятных для всех. Ввиду этого нет ничего особенно смелого в мысли, что люди, получившие надлежащее образование (которого до сих пор они были почти совершенно лишены), согласятся относительно содержания и значения идеи справедливости, если поставить ее в связь с другой идеей, завещанной нам XVIII веком: идеей о высоком достоинстве человеческой личности.
Справедливость будет состоять тогда в активном стремлении обеспечить моральным личностям действительное пользование правами, которые должны быть за ними предварительно признаны и которые можно свести к двум: праву на существование и праву на культурное развитие.
Справедливым гражданином будет тот, кто захочет (и не на словах только, а наделе) организовать социально-политические учреждения так, чтобы эти права были признаны принципиально и фактически обеспечены его согражданам. Справедливым обществом будет то, которое, состоя из справедливых граждан, добровольно и охотно создаст организацию для осуществления этого идеала и с тою же целью предоставит государству экономическую и моральную функции.
Мы возвращаемся, таким образом, ко взглядам XVIII века, но возвращаемся с более ясным пониманием природы и значения этих взглядов и (что важно для нашего времени) после оправдания применения того метода, которым XVIII век пользовался инстинктивно; после того, наконец, как было сделано не известное основателям индивидуализма капитальное различие между законным применением априоризма к определению целей и необходимым применением опыта к определению средств.
V
Социально-политическое устройство, свято оберегающее справедливость, обеспечивает всем членам общества возможность пользоваться двумя вышеназванными правами. Но при помощи каких средств? Вот здесь-то и нужны положительные данные, значения которых мы и не отрицаем.
Социальная справедливость имеет две формы: отрицательную, которая обеспечивает людям свободное распоряжение самими собою, и положительную, которая помогает им в стремлении к свободе и совершенствованию. Она помогает им не случайно, вследствие чьего-либо доброго желания или в зависимости от чьих-либо удобств, а благодаря постоянному, правильному и обязательному для всех сотрудничеству. Именно эта сторона социальной справедливости особенно требует разъяснений.
Пусть, однако, от меня не ожидают ни подробного рассмотрения тех случаев, когда разумная и свободная воля людей должна способствовать наступлению царства добра, ни изучения способов ее вмешательства. Для этого понадобилась бы новая книга, совершенно отличная от нашей, которая ограничивается установлением принципов и лишь иллюстрирует их несколькими примерами. Поэтому я только вкратце покажу, какую роль должен играть здесь опыт для восполнения дела чистого разума.
Справедливость требует, чтобы все члены общества могли существовать – такова ее цель. Каково же должно быть средство для обеспечения каждому пропитания: должно ли оно обязательно состоять в налоге в пользу бедных, как он применяется в Англии, или в праве на труд, как его понимала демократическая школа 1848 года? Нет, если опыт показывает, что эти средства не пригодны. Возможно и обязательно только то, чтобы члены общества были обеспечены в средствах к жизни. Гораздо менее важно и ничуть не обязательно, чтобы это достигалось тем, а не иным способом. Об этом должны позаботиться экономисты и на основании точного знания фактов, их связи и взаимодействия дать формулу, не страдающую недостатками тех, которые они осуждают.
Справедливость требует, чтобы все члены общества получили интеллектуальную и моральную культуру – такова цель. Должно ли средство заключаться в установлении государственной морали и государственного обучения? Нет, раз свободные ассоциации и даже церкви, не нарушающие принципов гражданского общества, уже служат рассадниками элементарного образования и моральной культуры. Ничто не мешает этим ассоциациям и церквам выполнять целиком или отчасти задачу, налагаемую социальной справедливостью. Ничто не обязывает государство занять место этих церковных и светских ассоциаций. Ему достаточно вмешиваться там, где они не действуют, и организовать постоянное наблюдение за их деятельностью; установить форму этого наблюдения может оказаться затруднительным, но в принципе оно законно.
Угодно ли, наконец, еще пример? Так как установленные нами права личности могут быть обеспечены лишь ценою обременительных институтов, то следует ли пользоваться проводимыми нами различиями и в вопросе о налоге? Прогрессивный подоходный налог, если он не становится грабежом, не только не возбуждает никаких возражений с точки зрения чистой и абстрактной справедливости, но как будто заслуживает поощрения. Следует ли отсюда, что к нему нужно прибегать? Нет, если финансовая наука докажет, что он негоден; или если опыт обнаружит, что в данном политическом обществе прогрессивность налога становится орудием борьбы в руках партий. Ведь в конце концов важнее всего, чтобы государство имело средства для выполнения своих обязанностей перед обществом; а то, что оно получит деньги посредством налога или другим способом, – дело второстепенное. В данном случае опять-таки специалисты должны помочь приложению принципа, установленного философом.
Из этих примеров нетрудно понять, как примиряются права эмпирические и теоретические. Ошибка некоторых теоретиков состояла в том, что они предполагали обойтись без помощи опыта при определении средств для достижения целей и придавали совокупности произвольно намеченных средств величие и незыблемость принципа. Ошибка эмпириков состоит в том, что они, считая только свой метод пригодным для определения средств, думали обойтись без помощи теории при определении целей.
