Так смешиваются мачта и виноградная лоза, корабль и ложе пирующего. Это изображение часто ассоциировали с гомеровским гимном Дионису, где рассказывается, как бог, путешествующий инкогнито, был схвачен морскими разбойниками, которые хотели потребовать за него выкуп. И только кормщик, догадавшийся о божественной природе пассажира, заступается за него, хотя и тщетно. Путы, которыми был связан бог, разрешаются, вино заливает палубу, виноград оплетает корабль и поднимается вверх по мачте; моряки бросаются в море и превращаются в дельфинов.
[259] На чаше мы видим дельфинов и разросшуюся виноградную лозу, однако кормщик отсутствует, и потому сходство с гомеровским гимном здесь не полное. Однако очевидно, что мы имеем дело с триумфальной эпифанией Диониса. Различные технические детали усиливают это впечатление: сцена, украшающая внутреннюю поверхность чаши, не заключена, как это обычно бывает, в медальон; бог занимает все свободное пространство. Горизонтальная граница моря не обозначена, дельфины находятся в том же изобразительном поле, что и виноградные кисти; в некотором смысле круговое пространство чаши безгранично. Наконец, сосуд этот покрыт лаком не черного, а красного цвета, который получают из красного коралла благодаря особой технике обжига. Такая окраска еще больше усиливает визуальное впечатление от налитого в чашу вина, подчеркивая его цвет.
[260]
Таков триумф Диониса, пирующего на волнах винного моря, безусловного повелителя растительности и морского пространства, а также метаморфоз и метафор.
Образ песни, песнь образа
Винопитие и пение на симпосии нельзя представить друг без друга; поэзия и вино так тесно связаны между собой, что даже становятся метафорами друг друга. Такими строками Пиндар начинает одну из своих песен:
Как на мужском цветущем пиру,
Повторную чашу
Я напеню песнями Муз… […]
О, если бы и третья об Эгинской земле
Брызнула возлиянием медовая песнь —
А вот как в другом месте он обращается к тому, кто исполнит его хоровую песнь:
Ты – верный мой гонец […]
Ты – сладкий ковш благозвучных песнопений…
[262]Работа хорегов, результатом которой становится гармония поэзии, пения и танца, сходна со смешиванием жидкостей в кратере. Среди метафор, которые Пиндар использует, говоря о своих песнях, метафора вина встречается чаще всего. Поэтический текст переходит от поэта к пирующим, к которым он обращен; точно так же как предлагают выпить, предлагают и спеть, и стихи циркулируют среди пирующих, подобно кубкам. Дионисий Халк подхватывает тот же образ:
… В дар от меня, Феодор, это творенье прими,
То, что за чашей заздравною я сочинил. Посылаю
Первому справа тебе, прелесть Харит подмешав.
И далее:
Ты, получив этот дар, отошли мне ответные песни,
Пир украшая и тем дело исполнив свое.
[263]Эту связь вина и поэзии не обошли стороной и вазописцы, которые также уделяют место пиршественной поэзии. На сосудах часто изображают сцены с поющими персонажами; им аккомпанируют на лире или на флейте [9, 68, 73]. · Основными музыкальными событиями у греков являются симпосий и комос, где представлен целый комплекс разнообразных поэтических форм. Если гомеровские поэмы исполняли вдохновленные Музами профессиональные сказители, которые в конце трапезы, аккомпанируя себе на кифаре, декламировали длинные эпические поэмы или повествовали о подвигах героев, то в VI веке музыкальные формы изменились; теперь, на симпосий, стали слушать не аэдов, композиторов, и рапсодов, рассказчиков, а хоры или самих пирующих, достаточно образованных для того, чтобы петь в подобных случаях. Появились новые поэтические формы: лирическая поэзия (длинные хоровые песни), элегическая (поэзия нравственного, политического или дидактического содержания), народная песня. Вся эта поэзия создавалась специально для исполнения на пиру: «История лирики – это история пира».
[264]
95 Краснофигурный кала m. н. художник Бригоса.
Изображая симпосий, художники не могут обойти стороной тему пения, поэзии и музыки. Поэт Симонид, размышляя над отношениями между словами и вещами, между изображением и поэзией, уже очень давно сопоставил два плана, визуальный и звуковой. Ему приписывают два часто комментируемых наблюдения:
Слово (logos) есть образ (eikori) вещей.
Живопись есть молчаливая поэзия, а поэзия – болтливая живопись.
[265]Сопоставление двух способов выражения говорит о явственной тяге Симонида к поиску визуальной выразительности, созданию живописных образов, так, словно эти два вида искусства преследуют одну и ту же эстетическую цель.
[266] Так какую же цель преследуют вазописцы, изображая поэзию?
Разрабатывая тему музыки и поэзии, художники не ограничиваются изображением певцов, иногда – впрочем, довольно редко – они пытаются проработать ее более детально. На единственной в своем роде вазе представлены два великих лесбосских поэта, Алкей и Сапфо [95].
[267]· Они стоят, Алкей поет, а Сапфо, обернувшись, слушает его; оба держат длинные лиры – барбитоны, а в правой руке у каждого по плектру. Это не портретные изображения; это изображения музыкантов, подобные многим другим; однако их нетрудно идентифицировать по надписям, выделяющим эти фигуры из множества подобных: у Алкея надпись идет над головой, а у Сапфо – вдоль шеи. Между ними вертикально можно прочесть другую надпись: damakalos, «Дамас красавец». И наконец, цепочка из пяти букв «о» у Алкея перед ртом показывает, что он поет.
