Среди песенных отрывков, с которыми нас таким образом знакомят сосуды, встречаются обращения к богам. На фрагменте чаши [100]
[279] бородатый симпосиаст запевает: opollon, «о Аполлон». Перед ним, в поле изображения, висит щит, украшенный изображением птицы, и поножи; в этот период доспехи на пиру изображаются редко; но они упоминаются в отрывке из Алкея, где поэт призывает к воинской отваге.
[280] Обращение к Аполлону сходно с тем, что, к примеру, появляется в начале платоновского «Пира»:
– Затем, – продолжал Аристодем, – после того как Сократ возлег и все поужинали, они совершили возлияния, спели хвалу богу [Аполлону], исполнили все, что полагается, и приступили к вину.
[281]
Так же и Феогнид упоминает Зевса Олимпийского и Аполлона, бога симпосия.
Зевс, живущий в эфире, пусть держит над городом этим
К нашему благу всегда правую руку свою
Пусть охраняют нас и другие блаженные боги
Ты же, о бог Аполлон, ум наш исправь и язык
Пусть форминга и флейта священный напев заиграют,
Мы же, во славу богов должный исполнив обряд,
Пить вино и вести приятные всем разговоры
Будем, ничуть не боясь мидян, идущих войной
[282]
101. Краснофигурная чаша, Дурис, ок 480 г.
102 Краснофигурная чаша, ок 460 г.
103. Краснофигурная амфора; Евфроний; ок. 520 г.
Обращение, пусть и краткое, к Аполлону на этом изображении напоминает о ритуальном измерении симпосия.
Другие высказывания носят профанный характер. Так, бородатый пирующий с чашей в руке поет: oudunamou, «нет, я не могу…» [101];
[283] фраза не закончена и что, собственно, не в состоянии сделать пирующий, понять невозможно. С этим изображением сопоставляли несколько строк из Феогнида, где поэт сетует на то, что не может больше петь, потому что выпил лишнего; однако можно при думать еще множество других вариантов завершения этой подвешенной, незаконченной фразы. Примечательна поза пирующего: голова откинута назад, правая рука поднята так, чтобы грудь оставалась открытой и горло не чувствовало стеснения. Запрокинутый назад затылок представляется характерным для дионисийского экстаза жестом; он встречается у Еврипида в «Вакханках», в речи, которую произносит хор:
Суждено ли нам наконец выступать легкой ногой во всенощных хороводах, резвясь в вакхическом веселье и закидывая голову навстречу влажному ночному ветру?
[284]
А еще у Пиндара в описании праздника Диониса:
…и безумные «алала!» с запрокинутыми головами…
[285]
Такое положение головы позволяет певцу петь под флейту в полный голос.
[286]
Этот жест мы видим и у другого симпосиаста [102];
[287] вскинув кверху бороду, он восклицает: о paidon kailiste, «о, прекраснейший из мальчиков». И снова фраза появляется изо рта певца и идет дугой вдоль линии медальона, словно бы заполняя своим звучанием все пространство изображения. В левой руке мужчина держит кроталы, а правой гладит зайца. Это ручное животное взрослые мужи дарят, среди прочего, мальчикам, красотой которых восхищаются.
[288] Жест, направленный на любовника, замещен здесь жестом, направленным на животное, и прокомментирован в песне, где говорится о несравненной красоте юноши, совсем как в стихах Феогнида:
Ты, что из мальчиков всех и прелестней, и краше,
Стань и послушай меня, вот что тебе я скажу.
[289]Художники не оставляют для надписи, передающей пение, специального места и не пытаются каким-либо способом изолировать ее от изображения, отделить с помощью «пузырей», которыми обводят надписи в современных комиксах, чтобы не смешивать рисунок с текстом. Совсем наоборот, траектория надписи прочерчивает в изображении линию и придает рисунку дополнительную динамику.
104. Краснофигурная чаша; т. н. художник Антифона; ок. 480 г.
Так же обстоит дело и с изображением на амфоре [103],
[290] где полулежит играющий на лире персонаж. Он поет: mamekapoteo, что может означать, как в знаменитом стихе Сапфо, «я страдаю и желаю».
[291] Буквы здесь очерчивают нечто вроде нимба вокруг головы музыканта, который, судя по всему, весьма увлечен собственным пением; их траектория подчеркнуто отличается от наклонной ориентации другой надписи, слева: Leagros kalos, «Леагр красавец». Эта вторая надпись, не связанная с изображением, подхватывает часто встречающееся на сосудах того времени восклицание, прославляющее красоту некоего юноши [21, 25].
[292] Так, существующее на разных уровнях приветствие в адрес красивого юноши и исполнение любовной песни на симпосии дополняют друг друга, эстетическое удовольствие от созерцания образует параллель к сладострастной музыкальной фразе.
