В “Постороннем” (1944) Альбер Камю заставляет своего героя Мерсо убить местного североафриканца на ослепительно жарком пляже, по-видимому, без всякой на то причины, в этом и содержится главный момент, а иррациональность становится тем именем, которым Камю нарекает свой опаленный солнцем алжирский опыт. Раскрывая собственную философию в “Бунтующем человеке” (1953), он пишет: “Но, несмотря на все свои победы, исторический абсолютизм никогда не переставал сталкиваться с необоримой потребностью человеческой натуры, потребностью, чью тайну хранит Средиземноморье, где разум издавна породнился с беспощадным солнечным светом”. Когда Сартра спросили, является ли его близкий друг Камю тоже экзистенциалистом, как и сам Сартр, тот ответил: “Нет, это серьезное заблуждение… Я бы назвал его пессимизм “солярным”, если вы вспомните, сколько черного содержится в солнце”. Комментарий Камю был таким: “Чтобы исправить естественное безразличие, я оказался между страданием и солнцем. Страдание удерживало меня от мнения, что под солнцем все обстоит прекрасно, а солнце учило меня тому, что историей все не исчерпывается”.
Что, однако, становится понятным, так это то, что к середине ХХ века солнце уже могло служить любому литературному замыслу как символ, метафора, вдохновение, драматургический двигатель, интимный друг, непримиримый противник, мишень для насмешек, трагический финал, источник искупления или философской доктрины. “Лолита” примечательна как раз тем, что Набоков в ней использовал солнце почти во всех этих качествах.
Вместе с тем литературная эксплуатация солнца все еще продолжается. В 2008 году американская писательница Элизабет Страут выпустила “Оливию Киттеридж” – тринадцать связанных между собой историй об учительнице-пенсионерке из выдуманного прибрежного городка Кросби, штат Мэн (книга получила Пулитцеровскую премию). В этом чрезвычайно проницательном сочинении о любви и сострадании солнце не является метафорой, как у Набокова. Его присутствие или отсутствие оказывает воздействие на всех жителей Кросби, в частности на колючую и вспыльчивую миссис Киттеридж. Страут замечательно наблюдательна, она видит “забытье человека, загорающего на пляже”
[832], свет, проникающий сквозь туман или окрашивающий стакан на комоде в красный цвет. “На стекле играли лучи зимнего солнца, деревянные половицы медово поблескивали”, а позднее “солнце задерживало свои лучи на снегу, окрашивая поле в фиалковые тона”. Но этого мало, в не очень длинной книге встречается семьдесят “солнечных” упоминаний – солнце действует как гид к персонажам и их поведению. В конце книги только что овдовевшая Оливия неожиданно обнаруживает, что один вдовец любит ее. Воспользуется ли она этим шансом? Она уже собирается отвернуться, когда солнце вдруг дает ей “внезапный всплеск жажды жизни… Оливия вспомнила, какой бывает надежда, – и это была надежда… Она рисовала в воображении эту тихую комнату, залитую солнцем стену, куст восковницы за окном. Он сбивал ее с толку, этот мир, он ее озадачивал. Ей не хотелось его покидать – пока еще”.
Глава 28
Восходящее солнце политики
Если мы позволим себе взглянуть в то темное место, которое зовем душой, не окажется ли, что именно из-за нее мы здесь? Мы оба? И теперь ищем выход обратно, на солнце?
Ричард Никсон в пьесе Питера Моргана Frost / Nixon
[833] Уже был проблеск света. Почему должно опять темнеть? Утро уже наступило, теперь мы должны действовать при свете дня.
Александр Дубчек в приветствии “бархатной революции” перед толпами людей на Вацлавской площади в Праге в 1989 году
За время обучения в Йеле Джордж У. Буш получил одну плохую отметку (D-) – по астрономии
[834]. Когда Буша избрали президентом, ходил анекдот: “Однажды, чтобы улучшить свой рейтинг, президент предложил советникам новую идею: “Мы высадимся на Солнце”. На это советники постарались вежливо указать, что на Солнце чудовищно горячо. Президент подумал немного и нашелся: “Нет проблем, мы высадимся ночью”. Но, конечно, эта шутка гораздо старше Буша – за десять лет до него ее рассказывали про Горбачева, а еще раньше – про Никиту Хрущева.
На протяжении истории человечества солнце присваивалось для достижения политических или религиозно-политических целей, и вряд ли найдется хоть одно поколение без подобных примеров. В относительно недавние времена в Шри-Ланке стало набирать заметную силу движение “Тигры освобождения Тамил-Илама”, его лидер стилизовал себя под солнечное божество. Sendero Luminoso (“Сияющий путь”), террористическое ответвление коммунистической партии Перу, было основано в начале 1990-х чахлым профессором философии, который скрывался от солнца по причине болезни. Хотя Людовик XIV придумал, безусловно, самый экстравагантный способ привлечь солнце к себе на службу, но и после Французской революции звезда служила ярким символом нового общественного порядка, что видно в сочинениях аристократа-радикала Константина Франсуа графа де Вольнея (1757– 1820), члена Учредительного собрания. В своем полуромане, полутрактате “Руины, или Размышления о расцвете и упадке империй” Вольней призывает читателей к замене остатков прогнившей цивилизации на мировой порядок разума и равноправия, чьим главным символом должно стать солнце – взамен Христа. Это сочинение было запрещено во Франции, что обеспечило ему культовый статус и многочисленные иностранные переиздания. Когда в 1792 году анонимный перевод “Руин” был напечатан в Британии, его осудили тридцать пять англиканских прелатов. Даже такой видный деятель, как Томас Джефферсон (который подружился с Вольнеем во Франции), переведя первые двадцать глав для американского издания, утратил присутствие духа и велел сжечь рукопись. Книга, состоявшая из нескольких томов, утверж дала, что христианство позаимствовало солярные верования, и призывала вернуться к солнцу как к первичному символу свободного волеизъявления – эти идеи впоследствии не раз возникнут в самых разных произведениях. В XIX веке многие художники и мыслители, вдохновленные романтизмом и подъемом национальных движений, провозглашали, что человек исполнит наконец свое предназначение, освободившись от пут религии. В Британии теория солнца как бога стала основой радикального пантеизма, а солярная природа божеств проповедовалась по всей стране. “История солнца есть история Иисуса Христа”, – объявлял типичный смутьян Годфри Хиггинс
[835](1772–1833), при этом он не имел в виду, что солнце “сравнимо” с Христом, – скорее, что христианство завладело солярным символизмом. Отвергнув эту вторичную веру, человеческие существа могли открыть больше ценного внутри самих себя.
