Утром я отправился в Кремль, где меня ждал главный следователь Патриаршего приказа.
Мы были хорошо знакомы, несколько раз вместе попадали в передряги, и как-то в Вильно Ефим – грузноватый коротышка с острым носиком – спас меня от смерти, отразив удар наемного убийцы, который пытался лишить меня головы.
Поговаривали, будто Ефим дома крепко пил, но я не осуждал его: каждодневные столкновения с самыми мерзкими, самыми растленными и самыми опасными преступниками кого угодно доведут до последней точки. На службе, однако, он всегда был трезв и деловит, проявляя потрясающую работоспособность.
– Мы и раньше занимались кровопийцами и кровопийством, – начал Ефим, едва я сел на лавку, – но в последние два-три месяца такие случаи резко участились. И почти все жертвы – дети, чего раньше не бывало вовсе. Как правило, это дети ремесленников, поденщиков, бедняков, но две недели назад был обескровлен тринадцатилетний сын московского дворянина Забалуева. Мальчишка увязался за соседской прачкой, они занялись этим в заброшенном саду, где их и нашли мертвыми. Ей размозжили голову, а из него выпили кровь…
– В Москве существует рынок крови?
– Теперь, похоже, существует… – ответил Ефим. – Несмотря на все усилия, нам пока не удалось напасть на след убийц и заказчиков. Мы допросили семьсот семнадцать зарегистрированных ведьм и триста четырнадцать колдунов, но ни один из тех, кто занимается волшбой на крови, этот товар не покупал. Поскольку доктора и аптекари используют части человеческого тела в лечебных целях, опросили и их, но они имеют дело только с палачами, которые поставляют им трупы казненных. Царский врач Артемий Дий признался, что дважды использовал человеческую кровь для лечения эпилепсии, но бросил это дело за безнадежностью. При этом он представил договоры купли-продажи крови с указанием имен реальных людей, согласившихся на сделку за рубль серебром…
– Значит, у вас нет ничего?
– Работаем, – сказал Ефим хмуро. – Кое-какие сведения показались мне стоящими внимания, хотя пока мы никому не можем предъявить официального обвинения. – Внимательно посмотрел на меня. – Речь идет о докторе Конраде Бистроме и княгине Патрикеевой-Булгаковой…
Я постарался скрыть свои чувства, но, видимо, не очень удачно.
– Пока ничего определенного, – сказал Ефим, глядя на меня с сочувствием, – только подозрения. Княгиня уже давно не появляется на людях, говорят, болеет. По словам нашего осведомителя, по ночам ей доставляют какие-то кувшинчики, с которыми велено обращаться очень бережно. И за каждый кувшинчик княгиня выкладывает пять рублей золотом. Кувшинчики же эти, как удалось установить, поступают к ней от Бистрома. А вдобавок наш друг Конрад, который всегда покупал товар у палачей, стал все чаще обращаться к нелегальным поставщикам…
– То есть к убийцам, – мрачно заключил я. – Это всё?
– На сегодня всё. Ты давно виделся с Птичкой Божьей?
– Весной… да, в марте… в конце марта…
– Заглянул бы к старой подруге.
– Некогда, срочное дело. Прощай, Ефим.
– Прощай. – Он вдруг удержал меня за рукав и, понизив голос, попросил: – Покажи зубы.
Пришлось и ему показать зубы.
Выйдя из Кремля, я двинулся к раскату – каменному помосту в углу Красной площади, на котором стояла Царь-пушка. Под раскатом находился известный кабак «Под пушкой», где с утра до вечера толкались торговцы, писцы, безместные попы, проститутки, не расстававшиеся с рабочими ковриками, испитые попрошайки, кучера, мелкие колдуны, воры, знахари, зубодеры и астрологи…
Только я устроился в чистом углу и пригубил вина, как услышал за спиной приглушенный голос:
– Ю донис аль ни супрен.
– Чу ви тимас?
– Жи эстас тро мальфруэ…
Первый голос принадлежал юноше, второй, хрипловатый, – мужчине моих лет.
– Ласта темпо ду маса окульпашил, – продолжал юноша. – Алуха была фурая. Мас говорил: алуха каннт нихт георен дульным – у них она слишком резкая, нихт георен нефедям, бусым и тем более – луньгам…
– Помню, помню, – сказал старик. – Только ласеньким катюрекам. Без обид, ховрей…
– Теперь нужны стухари, – сказал юноша. – Чеква. Айлиг. Ми девос паги эн оро.
– Что ж, – сказал старик. – Фару нун. За масыгой!
Услыхав звук отодвигаемых лавок, я сосчитал до девяти и пошел за таинственной парочкой, сдвинув шапку на лоб и стараясь не привлекать внимания.
Юноша был одет в просторный балахон с капюшоном и сапоги до колен, а его спутник – в суконную польскую куртку с накладными плечами.
Мне приходилось попотеть, чтобы не упустить их из виду в толпе, заполонившей Ветошные ряды, а когда они вышли на Варварку, я был вынужден придержать шаг – улица была пустынной.
Теперь их было трое: рослый молодой мужчина в полушубке присоединился к ним, видимо, где-то в сапожном ряду.
Шлепая по лужам и огибая кучи навоза и человеческих экскрементов, троица вскоре свернула влево, в переулок, потом в следующий, который был еще уже.
Когда-то в этих темных местах царила и правила Дева Ульяна – самая красивая, самая наглая и самая ненасытная из московских шлюх, в объятиях которой умерло немало мужчин, похвалявшихся своей силой. Ее вожделели и боялись дворяне и бояре, разбойники и палачи, но единственным человеком, которому удалось взнуздать эту алчную тварь, был мальчишка – Юшка Отрепьев, будущий Самозванец.
Дождь усиливался.
Юноша, старик с квадратным туловищем и их спутник в полушубке вдруг остановились и о чем-то заспорили.
Наблюдая за ними из-за арбы, я пытался понять, кого же мне напоминает этот юноша, говоривший на непонятном языке. Впрочем, некоторые фразы я разобрал, и они ужаснули меня. Это была смесь суздальского, скоморошьего и немецкого языков с каким-то незнакомым, составленным как будто из элементов всех романских и германских наречий.
«Ду масаша окульпашил» означало «ты меня обманул».
«Алуха была фурая» – «кровь была старая».
«Алуха каннт нихт георен дульным, нефедям, бусым и луньгам» – «кровь не должна принадлежать рыжим, евреям, пьяным и собакам».
«Ласеньким катюрекам» – «маленьким мальчикам».
«Стухари» – ноги, «чеква» – четыре, а «айлиг», похоже, от немецкого eilig – срочно.
«За масыгой!» – сказал старик, то есть «за мной», и они покинули кабак.
Значит, поначалу юноша отругал старика за недоброкачественный товар – кровь, а потом потребовал какие-то ноги, которые нужны ему были немедленно.
Я оглянулся – переулок был безлюден, в случае чего никто не придет мне на помощь. Но бежать к городовым стрельцам или к губному старосте я не мог – эта троица вряд ли стала бы ждать, пока их схватит вооруженная стража.
Наконец они ударили по рукам, старик огляделся – близко посаженные глаза, куцая бородка, горбатый нос – и подтолкнул парня в ближайшую дверь, черную от времени и дождей. Юноша в балахоне последовал за ними.
