А вот письмо от Конрада Бистрома я прочел внимательно. Старик был смертельно болен и потому спешил, но я бы не сказал, что его предложение руки дочери не было мне приятно.
Тем удивительнее было, что Юта сама пришла в дом мужчины, пусть и друга семьи. Одна, без отца. Одна, без объяснения причин.
В кабинет заглянул домоправитель.
– Госпожа Юта Бистром!
– Принеси вина, – приказал я Олафу, – и свечи!
Дождавшись, когда швед вышел, Юта села в кресло.
Она была спокойна и решительна; выдавали ее только пальцы, которыми она перебирала и комкала платок.
– Матвей Петрович, я пришла просить вас о помощи…
Я молча наклонил голову.
– Позавчера я вернулась с вечери и нашла отца в лаборатории… – Она запнулась. – Он убит…
Я помолчал, прежде чем спросить:
– Вы сообщили кому-нибудь? Объезжему голове? Решеточным приказчикам? Губному старосте? Соседям?
– Я была так потрясена, что сразу бросилась к вам. В чем была, в том и пришла…
На ней было смирное темное платье и длинная накидка с капюшоном.
– Значит, два дня Конрад лежит там…
– Я боюсь!
Олаф принес вино и подсвечник.
– Ты мне нужен, Олаф, – сказал я. – Сейчас.
– Да, господин.
– С оружием.
Олаф кивнул.
– Можете подождать меня здесь, – сказал я Юте, – или подняться к Янине…
– Я подожду здесь.
Через несколько минут, вооружившись кинжалами и пистолетами, мы вошли в дом Конрада Бистрома.
На воротах был изображен треугольник со скошенной вершиной, слуги разбежались, но дом не был разграблен.
Мы обошли помещения первого этажа, но ничего подозрительного не встретили.
– Поднимись наверх, – приказал я Олафу, – а я – в лабораторию.
Дверь в sancta sanctorum дома Бистрома была распахнута.
Лаборатория была разгромлена: столы перевернуты, колбы разбиты, металлические приборы искурочены, расплющены, словно по ним колотили кузнечным молотом. Всюду осколки стекла, какие-то обломки, обрывки бумаги, капли крови.
Я склонился над телом Конрада, лежавшим на полу посреди лаборатории, и увидел то, что ожидал увидеть: язык вырезан, глаза выжжены, в груди торчал нож, вогнанный до рукоятки.
Старика пожирала страшная болезнь, оставлявшая ему, может быть, месяцы, а то и недели жизни, но кто-то решил опередить Господа.
Приподняв тело, я увидел на полу монету – серебряную монету со знакомым профилем на аверсе и надписью на реверсе «Amor Puer» – «Любимое дитя».
Монета не могла принадлежать Конраду по естественным причинам, но тогда кому адресована эта трогательная надпись? И как эта монета попала к Конраду?
Почувствовав за спиной движение, я выхватил пистолет и обернулся.
Это был Олаф.
– Иди к губному старосте и скажи, что убит Конрад Бистром, доктор. Можешь сказать, что его дочь сейчас в нашем доме. А я пока осмотрюсь тут…
Олаф вышел.
А я бегом бросился наверх.
Я надеялся найти подтверждение смутной догадки, возникшей только что, либо в кабинете доктора, либо… либо в комнате его дочери. И сделать это нужно было до появления губного старосты, приставов и следователя.
Кабинет Конрада был невелик, уютен, все в нем занимало назначенные места, что облегчало поиск.
Я не церемонился, взламывая один за другим ящики стола, пока не наткнулся на тетрадь небольшого формата с надписью на обложке Diarium.
В комнате Юты, просторной, с низким потолком и двумя маленькими окнами, выходившими в сад, я не нашел ничего интересного, кроме большой кожаной коробки с париками: мужские бороды, усы, накладные волосы, фальшивые косы…
Находка меня не удивила.
Ее дневник, на обложке которого было начертано Mea secreta, был заполнен какой-то абракадаброй. Глаз выхватил фразу «qaStaHvIS ram He’mIn’or lab». Похоже, она придумала собственный язык, чтобы никто не мог проникнуть в ее тайны.
Я сунул дневник за пазуху – люблю на досуге поломать голову, разгадывая шифры.
В ожидании представителей власти я устроился у камина в гостиной, зажег свечи и принялся читать дневник Конрада.
Он был дотошным человеком, любившим составлять описи имущества – столов, стульев, скатертей, книг…
В эти описи не входили деньги, которые учитывались в приходно-расходной книге.
Но одна ценность попала в список с сентиментальным названием «Memoria de corde» – «Память сердца». Среди вещей покойной жены, перстней с душещипательными надписями и платочков с вышивкой значилась «Magna argentum numisma amet filia» – «Большая серебряная медаль, принадлежащая дочери».
Этого было достаточно, чтобы моя догадка стала уверенностью.
Дождавшись губного старосты и приставов, я дал показания и отправился домой.
Юта, как и обещала, ждала меня в кабинете.
К вину она так и не притронулась, а вот мне оно было необходимо.
Осушив чашу до дна, я перевел дух и сел за стол.
Юта наблюдала за мной; ничто не выдавало ее волнения.
– Вашего отца убили негодяи, Юта, – сказал я. – Те же негодяи, которые уже убили множество людей, в том числе детей. Среди них и нелегальные торговцы кровью, с которыми вы имели дело… я нашел мужские парики – одни из них вы использовали, когда встречались с Якшаем в кабаке «Под пушкой»… я прав?
Лицо ее оставалось неподвижным.
– Те же негодяи, – продолжал я, не повышая голоса, – которые убили Конрада, задумали убийство государя и его отца, патриарха Филарета. Слово и дело Государево, Юта, вы знаете, что это такое?
Она молча смотрела на меня.
Я выложил на стол монету.
– Не знаю, показывал ли отец вам эту медаль и рассказывал ли вам о ней…
– Да, – сказала она тихим голосом. – Позавчера.
– Мы искали сына Самозванца, и никто даже подумать не мог, что у него родилась дочь. Но теперь вы, наверное, знаете, что вы – дочь первого Самозванца, Юшки Отрепьева, и Ксении Годуновой?
Она кивнула.
– Что еще сказал вам отец?
Она молчала.
– Юта! Это слишком серьезно, Юта…
– Он сказал, что я – всему начало и всему конец… что я – сердце бунта, вдохновительница мятежа… – Юта вдруг задрожала. – Боже мой, Матвей Петрович, я ничего не понимаю! Это все так странно и так ужасно, но я ничего не понимаю! Отец сказал, что объяснит мне все позже… но когда я пришла, он был мертв…
