* * *
Матвей Звонарев,
тайный агент, записал в своих Commentarii ultima hominis:
Ровно двадцать девять лет назад я впервые покинул родной дом и Россию, чтобы отправиться с купцами в дальний путь – в Италию, на родину предков.
В тот день красавица Айка под присмотром отца солила землю – бросала щепотку за щепоткой на пашню, чтобы та была плодородной.
А утром женщины побежали в березовую рощу, срывали последние листочки и смотрелись в них, как в зеркала, чтобы сохранить молодость и красоту навсегда.
Шел мелкий дождь, предвещая скорый снег и добрую дорогу.
Мне было грустно, ведь я впервые расставался с отчим домом, с отцом и братьями.
Чтобы растормошить меня, отец за завтраком рассказывал смешные истории, из которых мне запомнилась байка о пифагорейцах.
Когда пифагорейцы открыли, что сумма квадратов катетов прямоугольного треугольника равна квадрату гипотенузы, они чуть с ума не сошли от восторга, говорил отец. Мир устроен как гармония, в основе которой лежат натуральные числа. Это же просто упоительно! А тот факт, что постичь это равенство можно умозрительно, опьянял их. Но вскоре они вдруг поняли, что отношения между диаметром и длиной окружности у такой идеальной фигуры, как круг, не описывается натуральным числом, и это открытие стало для них трагедией. Если верить легенде, они решили сохранить это открытие в тайне, потому что, как они думали, если обыватель узнает, что отношение между длиной диаметра круга и длиной окружности не сводится к рациональному числу, он поймет, что Бога нет и все позволено, и разрушит мир…
Я ждал морали, но ее не последовало.
Иногда я думаю, что это была история о взрослении.
Или о том, что тайны подобны затонувшим кораблям, которые являют нашему взору свои борта и мачты, изъеденные солью и покрытые слизью, когда море превращается в лужу.
Или о границе между непознанным и непознаваемым, которая подвижна и недостижима…
Через час я простился с родными, сел в повозку и полетел в Москву.
Больше мы с отцом не виделись.
Новая жизнь – это история потерь.
Обнимая Юту, я впервые в жизни почувствовал, что новая жизнь может быть историей приобретений.
Тем утром я проснулся от стонов Юты.
Ей было плохо: болело все тело, тошнота подступала к горлу, сердце билось с такой частотой и силой, что сотрясалась грудь.
Я дал ей успокаивающего питья, приказал Янине присматривать за больной, а дворянину Истомину-Дитя – сторожить дом, после чего вскочил на коня и помчался к мосту.
Во времена Смуты Немецкую слободу разграбили и сожгли дотла, поэтому иностранцы стали селиться где придется – на Сивцевом Вражке, на Тверской, у Поганых прудов.
Атанасиус Пернат жил за Сретенскими воротами, в Печатной слободе – туда-то я и держал путь, погоняя коня.
Когда я спустился с моста и свернул к Василию Блаженному, дрогнула земля, разверзлось небо – на Ивановской ударил гигантский годуновский колокол. Этот пятидесятитонный очепный колокол приводили в движение три группы звонарей – внизу две группы раскачивали его, третья, наверху, управляла языком, подводя его к колоколу. Годуновскому ответил двадцатитонный «Реут», подхватили тысячи колоколов всея Москвы.
В небо поднялись тучи ворон, до того мирно клевавших зерно, коровьи лепешки и трупы разбойников, свисавших с бревен, которые торчали между зубцами кремлевской стены у Свибловой башни.
Тысячи людей на Красной площади – мужчины без шапок – крестились, многие вставали на колени.
Значит, праздничная литургия завершилась, и крестный ход во главе с царем Михаилом и патриархом Филаретом двинулся к Никольским воротам.
На севере прокатился раскат грома, потом другой – похоже, артиллерия открыла огонь по войскам нового самозванца.
Я погнал коня по Варварке, краем глаза замечая какое-то странное движение в окнах домов, у Варварских ворот взял влево, чтобы переулками добраться до Сретенки, но на Лубянке остановился в оторопи.
Конечно же, я предполагал, что вторжение в Москву князя Жуть-Шутовского будет впечатляющим, но зрелище просто потрясало.
По всем улицам и переулкам текли густые потоки маленьких человечков в дурацких колпаках, над которыми колыхались хоругви и перевернутые вверх ногами иконы, гремели сотни барабанов, гудели дудки и трубы, позвякивали бубенчики на колпаках, человечки громко выкрикивали молитвы, приплясывали, кривляясь и хохоча, там и сям над толпой возвышались всадники, передвижные штурмовые башни и помосты с пушками, и застигнутые врасплох прохожие жались к стенам домов, прятались во дворах, растерянно улыбаясь и не понимая, что происходит…
Молитвы переходили в непристойные песенки, барабаны звучали всё громче, прибывали всё новые силы – шагали шаткой походкой ожившие мертвецы с пятнистыми лицами, и среди них выделялся младенец в красной рубашке – царевич Дмитрий Углицкий, за ним шли призраки в капюшонах, какие-то невиданные существа вроде громадных муравьев на пятиаршинных ногах и гигантских слизней с разинутыми пастями, из которых вылетал едкий дым, по земле струились змеи, ловко уворачиваясь от ног гомункулов, скакали мохноногие пауки и прочая нечисть…
Князя Жуть-Шутовского видно не было, зато в небе появились огромные птицы, кружившие над Китай-городом и собиравшиеся в стаи.
Я схватил коня за повод, потянул к ближайшим воротам – это была усадьба Петра Пушкина Черного – и едва успел уклониться от стрелы, пущенной с крыши.
Привязав коня у амбара, я выскочил через калитку в проулок и с саблей в одной руке и пистолетом в другой побежал к Красной площади, откуда доносились слитный рев голосов, лязг металла и выстрелы.
Битва кипела уже у Ветошных рядов, закрытых по случаю праздника.
Грохотали пушки, мушкеты и пистолеты, звенела сталь, шотландские гвардейцы и черные стрельцы рубились в гуще боя, с ног до головы забрызганные желтой и алой кровью.
В толпе гомункулов оказалось немало людей из плоти и крови – разбойников, которых царь скоморохов привлек под свои знамена. Одного из них я свалил выстрелом в грудь, другого с наскока зарубил саблей.
На мне не было кольчуги, да и пороха с пулями я не прихватил, поэтому приходилось полагаться на саблю и кинжал.
А гомункулы, люди и чудовища напирали со всех сторон, их становилось все больше, они уже мешали друг другу, и нечем было дышать из-за порохового дыма, и трудно было отличить своих от чужих…
– Пятое Царство! – кричал я, разя направо и налево. – Пятое Царство!..
– Пятое Царство! – раздался рядом знакомый голос. – Я тут, Матвей Петрович!
Из-за дымовой завесы выскочил Истомин-Дитя, державший в руках мушкет, которым он орудовал как дубиной, и мы вдвоем стали пробиваться к тому месту, где, по моим предположениям, могли находиться царь и патриарх.
