Он снова видел, он не переставал вспоминать верхнюю часть лица, особенно глаза, которые смотрели на него одновременно удивленно и умоляюще, в то время как остальная часть, начиная с носа, была лишь темной дырой, из которой торчали зубы.
Возможно, в ту секунду Мишель просил сжалиться над ним и добить его? Эли это понял и даже собирался это сделать, выстрелить второй раз, допустим, в грудь, в область сердца, не ради собственной безопасности, поскольку Мишель мог его выдать, но из жалости, чтобы прекратить его мучения.
Он не смог. И, доставая бумажник из кармана пиджака, Эли старался не смотреть ему в лицо, отводя взгляд с ощущением, что, если он останется здесь еще немного, то просто лишится чувств.
Он так и не узнал, что было дальше. В Гамбурге, куда он прибыл на следующее утро, в то время как по реке плыли льдины, бельгийских газет не продавали, а немецкие не рассказывали о драме, разыгравшейся в Льеже.
В течение трех лет он каждый день ждал, что его арестуют, и лишь гораздо позднее, шесть лет спустя после отъезда из Льежа, он отправил из Нью-Йорка письмо, отпечатанное на машинке, вложив туда доллар, в котором обращался к редакции одной из льежских газет с просьбой прислать ему номер от 5 декабря 1926 года.
Он так ничего и не получил, напрасно приходя на почту за корреспонденцией до востребования в течение нескольких недель.
Но его убежденность в том, что Мишель жив, от этого не становилась меньше. Многие годы спустя разразилась мировая война, десятки тысяч евреев были уничтожены, Польша и Румыния оказались отрезаны от мира железным занавесом.
О своих родных, отце, братьях и сестрах он ничего не знал, наверняка все они были мертвы, если только кто-то из них не был сослан в Сибирь.
Постигла ли семью Зограффи та же участь?
Он ничего об этом не знал, кроме того, что Мишель живет где-то на земле и однажды они обязательно встретятся с ним лицом к лицу.
Его жизнь представляла собой лишь отсрочку. Однажды ему придется ответить за все. Наступит день, и Мишель придет, как он только что сделал, молча посмотрит на него и будет ждать, пока он сам не заговорит.
— Что вы делаете, Эли?
Он поднял невидящий взгляд на Чавеса, который только что спустился в холл и выставил любопытных за дверь, и машинально ответил:
— Ничего.
— Соедините меня с Крейгом.
Он попытался набрать номер, но поскольку забыл надеть очки, которые снял минутой раньше, чтобы протереть глаза, цифры расплывались перед глазами.
— Крейг?
Он говорил нормальным голосом, что его совсем не удивило.
— Вас спрашивает Чавес.
— Крейг? Это Мануэль. Они приехали. Я говорю «они», потому что их двое. Сначала я не понял, кто из них хозяин, но быстро догадался, что это тот, кто все время молчит. В сущности, он еще ни слова не произнес. Второй разговаривает за него. Что?.. Секунду…
Он схватил одну из карточек.
— Михаил Зограффи… Я впервые слышу это имя… А ты?.. Его спутника зовут… Сейчас…
И, обращаясь к Эли:
— Вторую карточку…
Эли протянул ему карточку.
— Эрик Йенсен… Оба указали один и тот же адрес. Отель «Сен-Режи» в Нью-Йорке… Они приехали на машине, с шофером… Ты его знаешь?.. Был здесь месяц назад?.. Йенсен?.. Теперь меня не удивляет, почему мне показалось, что я его где-то видел… Высокий блондин, да, прямо колосс… Они в апартаментах наверху… Шофер вместе с ними… Я спросил насчет обеда, они ответили, что позвонят, если им что-нибудь понадобится… Не знаю, может, я ошибаюсь, но Зограффи не кажется мне приятным в общении… Что ты говоришь?.. Хорошо… Я сейчас у них спрошу… Не клади трубку…
Чавес обогнул стойку и встал рядом с коммутатором.
— Спросите у постояльцев шестьдесят шестого, — велел он Эли, — будут ли они разговаривать с Крейгом. Если да, соедините их, но оставьте этот аппарат на линии.
Эли вставил штепсель.
— Шестьдесят шестой?
— Эрик Йенсен слушает.
— Господин Гарри Крейг спрашивает, может ли он с вами поговорить.
— Соедините.
Чавес слушал их разговор, и Эли мог слышать оба голоса, доносящиеся из телефона.
— Йенсен?
— Да.
— Это Крейг.
Возникло неловкое молчание, по крайней мере, со стороны Крейга.
— Я узнал, что вы только что прибыли.
— Да.
— Это правда, что рудник продан?
— Почти правда.
— Кому?
— Моему патрону.
— Он здесь?
— Да.
— Когда я смогу с ним встретиться?
— Он даст вам знать.
— Вам ведь так же хорошо известно, как и мне, что нужно принимать срочные решения?
— Да.
— Если так будет продолжаться, через несколько дней в моем распоряжении не останется ни одного инженера.
— Я свяжусь с вами раньше, чем это произойдет.
— Благодарю вас.
— Не за что.
Чавес подождал, пока наверху отсоединятся.
— Крейг? Я все слышал. Послушай-ка, а этот господин достаточно холоден.
— Нам ничего другого не остается, как ждать. Сколько ему лет?
— Зограффи? Лет пятьдесят. Должно быть, с ним случилось несчастье, поскольку вся его нижняя часть лица неподвижна, как будто искусственная. Я не удивлюсь, если выяснится, что он не может разговаривать.
Ничего не добавив, Гарри Крейг отсоединился. Кто-то принес цветы, которые Чавес заказал чуть раньше.
— Мне отнести их в шестьдесят шестой?
— Гонсалес отнесет.
Тот оторвался от своей скамейки, взял два букета и закрыл за собой дверь лифта. Продолжая стоять, облокотившись на стойку, управляющий не двигался, о чем-то думая с тревожным видом.
— Вечно все происходит не так, как себе представляешь, — пробормотал он себе под нос.
Он повернулся к Эли, чтобы его никто не слышал.
— Йенсен приезжал сюда месяц назад и провел пару дней у Крейга, с которым был знаком еще по колледжу. Похоже, они обедали и ужинали в отеле. Мне показалось, что я уже где-то видел его лицо. Наверняка он выполнял поручение, изучая ситуацию, поэтому его хозяин был в курсе дела, когда покупал рудник у госпожи Карлсон.
Эли сидел не шевелясь. Было непонятно, слушает он Чавеса или нет.
— Что с вами?
— Ничего. Наверное, жара.
Дверь лифта открылась, и оттуда вышел озадаченный Гонсалес с двумя букетами.
— Что они сказали?
