Я пас стада в сельской глуши и вел утомительную жизнь бродяги.
Сто путей истопчет нищий Младший Сын
Прежде, чем добудет собственный очаг, —
Загрустит в пастушьей хижине один
И к разгульным стригалям придет в барак…
[28]Однажды я оказался в уединенном месте на краю небольшой бухточки. Это был прелестный уголок, и хозяин участка явно не жалел времени и сил, чтобы его украсить, так как все изначально растущие там деревья и цветы были показаны в самом выгодном свете, а особенно приятно было видеть садовые цветы, выращенные на плодородной почве. Мой работодатель, мистер Макрэ, был в некотором роде оригиналом, но в первую очередь он был джентльменом, и моя жизнь благодаря ему стала совсем другой, чем во время работы пастухом. Он также вскоре понял, что прежде я был джентльменом, и поселил меня в доме, а не в грубом сарае во дворе, где обычно живут наемные работники. О, какой комфорт и роскошь – жить в настоящем доме с настоящими постелями и настоящей едой после топчана и пресных лепешек собственного приготовления! Мистер Макрэ был очень добрым, но суровым в некоторых вопросах. Он просто молился на свою маленькую дочь, хорошенькую веселую девочку с золотистыми волосами и большими серыми глазами. Когда я их увидел, мне показалось, что я знал их всю жизнь. Казалось, для отца вся жизнь сосредоточилась в этом ребенке, но и с ней он бывал суровым и даже жестоким до такой степени, равной которой я никогда не знал. Однажды вечером, после ужина, малютка примостилась подле него и играла с ним в своей обычной забавной манере. Отец задал ей какой-то незначительный вопрос, и она попыталась уклониться от ответа. Мистер Макрэ мгновенно сделался суровым и задал еще несколько вопросов с такой жестокой яростью, что девочка испугалась. Как это свойственно женщинам, она попыталась прибегнуть к игривости, как к оружию против гнева, но отец не поддался на это. Он отмахнулся от игры и продолжал свой инквизиторский допрос. Мне было совершенно ясно, что ребенку нечего скрывать, но она испугалась, в страхе уступила своей женской слабости и солгала. Это была невинная маленькая ложь, скорее даже нежелание сказать правду, но отец, казалось, разозлился до белого каления. Его глаза пылали гневом. Тем не менее, он овладел собой, но его холодный гнев был бесконечно хуже горячего. Очень нежно обняв девочку, он спросил: «Малышка, ты знаешь, что я люблю тебя?»
«Да, папочка!» – прозвучал милый голосок сквозь потоки слез.
«И ты знаешь, что я могу причинить тебе боль только ради твоего же блага, дорогая?»
«Да, папочка! Но папочка, о, папочка, не делай мне больно, не надо!»
«Я должен, малышка моя, должен! Тебе придется на всю жизнь запомнить, что такое ложь и что удел лжеца – огонь на земле или в аду. Лучше, если ты узнаешь это сейчас, чем будешь страдать потом и причинять страдания другим людям!»
Мистер Макрэ нагнулся к очагу, держа руку девочки в своей; ее жалкие попытки вырваться не могли одолеть его могучей хватки. Видя, что я инстинктивно подошел ближе, потому что хотел защитить ребенка, он мрачно махнул мне рукой: «Не вмешивайтесь. Необходимо, чтобы мой ребенок усвоил один маленький урок, это спасет ее от более тяжелого испытания в будущем».
С железной решимостью, плотно сжав губы и побледнев, как смерть, он на мгновение прижал розовые пальчики девочки к горячим прутьям каминной решетки. Не обращая внимания на крики боли, он держал их там целую секунду или две, а потом отдернул дочку, теряющую сознание, назад. Ребенок любил отца и верил ему; несмотря на этот жестокий поступок, она льнула к нему, рыдая так, будто ее маленькое сердечко разрывалось. Макрэ крепко прижал ее к себе, а потом очень нежно снял со своей шеи ее руку. Подошел ближе к огню и со словами «Видишь, малышка, нет такой твоей боли, которая не станет моей болью!» сунул свою собственную правую руку в самый центр пламени. Он держал ее там несколько секунд, не дрожа, а добрая девочка закричала, бросилась к нему и вытащила его руку из огня.
«О, папочка, папочка, папочка! – рыдала она. – Это моя ложь заставила тебя так страдать!»
Поскольку я – живой человек, я увидел, как радость вспыхнула в глазах отца, хотя боль, испытываемая им, должна была быть мучительной. Второй рукой он погладил ребенка по золотистым локонам и произнес: «Моя малышка, стоило вытерпеть боль, чтобы ты узнала такую великую истину».
Мне оставалось лишь промолчать перед лицом такого великолепного героизма, и я предложил свои небольшие познания в медицине, чтобы им помочь. Мистер Макрэ весело согласился, и, когда я принес растительное масло и корпию, он сначала заставил меня забинтовать ожог ребенка, и только после этого позволил заняться его рукой. У него был сильный ожог, и я опасался, что все может закончиться очень плохо, однако он притворялся беспечным и старался развеселить девочку. Я старался ему помочь, и хотя рука очень пострадала, он полностью владел ею.
В ту ночь мистера Макрэ так сильно лихорадило, что я настоял на том, что посижу рядом с ним. Мне удалось немного облегчить его страдания, и он был за это благодарен, потому что говорил со мной свободнее, чем когда-либо раньше. Он несколько раз ходил посмотреть, как спит девочка. Вернувшись после одного из этих визитов с мокрыми глазами, он лег в постель и тихо сказал: «Бедная крошка! Да простит меня Господь, если я поступил неправильно, но я считал, что так будет лучше! – Потом он повернулся ко мне и продолжал: – Полагаю, вы считаете меня не просто жестоким, а настоящим злодеем. Но если бы вы знали, как я ценю правду, вы, быть может, отнеслись бы ко мне более снисходительно. Именно ложь сломала жизнь ее матери и мою, и я хочу уберечь девочку от подобного несчастья. Мы с ее матерью любили друг друга, и наша жизнь казалась безупречной. Но однажды, в минуту смертельной опасности, когда мы неслись через бурлящий поток во время наводнения, она призналась мне, что та невинность, которая меня сначала очаровала, была всего лишь ложью, театральной игрой; что она любила другого мужчину до того, как встретила меня, и жила с ним во грехе. Но хватит! Эта страница моей жизни закрыта навсегда».
Он больше ничего не сказал, и, конечно, я никогда больше с ним об этом не говорил. Потом мне показалось странным, что два человека, которых я знал, пострадали от одного и того же – как и я сам когда-то, – но мне и в голову не приходило, что они как-то связаны между собой.
После той ночи мы еще больше подружились, так как стали лучше понимать друг друга. Я полюбил девочку почти так же сильно, как если бы она была моей собственной дочерью. Все это время я много работал и мало развлекался, но обещал побаловать себя, когда поеду в Уорроу, близлежащий город на другой стороне залива, – я узнал от Доры, моей подруги-медсестры, что она работает в тамошней больнице сестрой-распорядительницей.
Время, когда я обещал устроить себе отпуск, приближалось, когда маленькая Дора (девочку звали так же, как и мою подругу) заболела лихорадкой. Белая женщина, которая жила с нами, заболела одновременно с ней, и мы с Макрэ вынуждены были сами ухаживать за ними. Реки разлились, и залив стал напоминать море; слуги-аборигены, увидев в доме больных лихорадкой, сбежали. Хотя температура не поднималась высоко, лихорадка оказалась скоротечной, и через несколько дней женщина умерла, а девочке становилось все хуже и хуже, и ее жалобные стоны было невыносимо слушать. Отец ее часы напролет сидел, обхватив голову руками, и стонал. Однажды вечером я услышал, как он говорит сам с собой, что, будь с нами женщина, которая ухаживала бы за малышкой, Дору можно было бы спасти. Это подсказало мне одну идею: нужно попытаться привезти сюда мою подругу, больничную сестру-распорядительницу.
