– И вы не боялись? – спросил я у нее.
– Боялась! – со смехом воскликнула она. – Чтобы я, да боялась? Спросите у Пьера! Но я тогда была моложе, и когда вышла из этой ужасной канализации, с ее стеной из жадных глаз, все время двигающейся вместе с кругом света от факелов, мне было не по себе. Только я шла впереди мужчин! Я так привыкла! Никогда не позволяю мужчинам опередить себя. Все, что мне нужно, – это шанс и средства! А они его съели, уничтожили все его следы, кроме костей; и никто об этом не знал, никто не слышал ни звука! – Тут старуха зашлась в приступе столь кошмарного хохота, какого я никогда не слышал.
Великая поэтесса описывает, как ее героиня поет: «О, видеть и слышать, как она поет! Не знаю ничего божественнее!»
[96]. И я мог бы сказать почти то же самое о старой карге – но за исключением слова «божественный», ибо я не знаю, что было более дьявольским – грубый, злобный, самодовольный, жестокий смех или насмешливая ухмылка, ужасная прямоугольная щель рта, как у маски трагика, и желтизна немногих уцелевших зубов на бесформенных деснах. По этому смеху, этой ухмылке и удовлетворенному выражению лица старухи мне стало так же ясно, как если бы это было сказано словами, что моя участь предрешена, и убийцы только выбирают подходящее время для его осуществления. Я прочел между строк ее ужасного рассказа приказы ее сообщникам. «Подождите, – казалось, говорила она, – потяните время, и я выберу подходящий момент! Он не убежит! Успокоим его, и никто ничего не узнает. Не будет никаких криков, а крысы сделают свое дело!»
Становилось все темнее, надвигалась ночь. Я украдкой оглядел лачугу – все было по-прежнему: окровавленный топор в углу, груды мусора и глаза в кучах костей и в щелях пола.
Пьер, ранее демонстративно набивавший трубку, наконец-то раскурил ее и запыхтел дымом. Старуха сказала:
– Господи, как стало темно! Пьер, будь хорошим мальчиком, зажги лампу!
Пьер поднялся и, с горящей спичкой в руке, подошел к лампе, которая висела сбоку от входа в лачугу. Очевидно, именно ее использовали при сортировке тряпок по ночам. Стоило ему поднести спичку к фитилю, как свет озарил все помещение.
– Не ту, глупец! Не ту! Фонарь! – крикнула ему старуха, и Пьер тут же задул фитиль со словами:
– Хорошо, мать, я его найду.
Он принялся рыться в левом углу комнаты, а старуха в темноте все приговаривала:
– Фонарь, фонарь! О! Его свет очень помогает нам, беднякам. Фонарь был другом революции! Он – друг тряпичника! Он помогает нам, когда подводит все остальное.
Едва она произнесла это слово, как все вокруг затрещало, а потом я услышал, как что-то потащили по крыше. И вновь я прочел скрытый смысл старухиных слов. Упоминание о фонаре означало: «Пусть один из вас залезет на крышу с петлей и удавит его, когда он будет выходить из дома, если мы не сможем сделать это внутри».
Взглянув на выход, я увидел веревочную петлю, черным силуэтом выделявшуюся на фоне серого неба. Теперь я попал в осаду!
Фонарь нашелся быстро. В темноте я не отрывал глаз от старухи, поэтому, когда Пьер высек огонь, заметил, как она подняла с земли рядом с собой таинственно появившийся на этом месте длинный нож или кинжал, похожий на орудие мясника, а затем спрятала его в складках своего платья.
Фонарь наконец-то засветился.
– Принеси его сюда, Пьер, – скомандовала старуха, – да поставь в дверном проеме, чтобы мы его видели. Видите, как теперь хорошо! Он скрывает от нас темноту; как раз то, что надо!
Как надо для нее и ее цели! Свет бил мне в лицо, а вот лица стариков, сидящих по обе стороны от меня у выхода, оставались в тени. Я чувствовал, что развязка близка, но был уверен: что бы меня ни ждало, первый сигнал подаст женщина, поэтому я не сводил с нее глаз.
Я был безоружен, но разум уже подсказал мне, что надо делать. При первом угрожающем движении я схвачу мясницкий топор, стоящий в углу справа, и проложу себе дорогу к выходу. Пусть я погибну, но одолеть меня им будет нелегко! Я украдкой бросил взгляд в ту сторону, чтобы зафиксировать его точное местонахождение и завладеть им с первой попытки, так как время и точность в тот момент будут играть решающую роль. Боже мой! Топор исчез! Кажется, весь ужас ситуации дошел до меня лишь сейчас, и самой горькой была мысль: если это ужасное приключение закончится не в мою пользу, как же будет страдать Элис. Либо она поверит, что я ее предал, – всякий, кто когда-либо любил, может представить себе горечь этой мысли, – либо будет продолжать любить меня еще долго после того, как я буду потерян для нее и для мира, и жизнь ее пройдет в разочаровании и отчаянии. Боль от этой мысли была столь остра, что стала для меня невольной поддержкой, подарив мужество выдержать пристальные взгляды заговорщиков.
Думаю, я не выдал себя. Старуха следила за мной, как кошка следит за мышью; я знал, что ее правая рука, скрытая в складках одежды, сжимает тот длинный, грозного вида кинжал. При первых признаках разочарования на моем лице карга бы поняла, что момент настал, и бросилась бы на меня подобно тигрице, уверенная, что застанет меня врасплох.
Я взглянул наружу, в ночь, и там увидел новую опасность. Перед хижиной и вокруг нее на небольшом расстоянии виднелись какие-то тени; они стояли совершенно неподвижно, но я понимал, что они настороже и внимательно следят за мной. Теперь шансов спастись почти не осталось.
Я снова украдкой огляделся. В минуты наивысшего волнения, вызванного серьезной опасностью, мозг работает очень быстро, и способности, зависящие от ума, возрастают пропорционально. Теперь я познал эту истину и в одно мгновение понял всё. Например, понял, что топор вытащили через небольшое отверстие в одной из гнилых досок. Какими же ветхими должны быть стены лачуги, чтобы такую штуку можно было проделать без малейшего шума!
Что и говорить, эта хижина была настоящей западней убийц, и ее охраняли со всех сторон. Человек с гарротой
[97] лежал на крыше, готовый задушить меня своей петлей, если я увернусь от удара кинжала старой карги. Впереди мой путь преграждало неизвестное количество бандитов. А сзади сторожила шеренга готовых на все людей – я по-прежнему видел их глаза сквозь щели в досках пола, когда смотрел туда в последний раз, – они лежали на земле и ждали лишь сигнала, чтобы вскочить. Если действовать, то только сейчас!
Со всей возможной невозмутимостью я слегка повернулся на табурете, перенеся вес тела на согнутую правую ногу. Потом, как диктовал боевой инстинкт древних рыцарей, выдохнул имя своей дамы и бросился всем телом на заднюю стену хижины.
Как бы внимательно за мной ни наблюдали, но внезапность моего броска застала врасплох и Пьера, и старуху. Вываливаясь сквозь гнилые доски, я заметил, как она тигриным прыжком вскочила с места, и услышал ее приглушенный вскрик разочарования и ярости. Мои ноги приземлились на нечто шевелящееся, и, отпрыгивая в сторону, я понял, что наступил на спину одного из злоумышленников, лежащих лицом вниз снаружи у стены хижины. Кроме царапин, оставленных гвоздями и обломками досок, я был невредим и, задыхаясь, бросился бежать вверх по склону холма впереди, слыша за спиной глухой треск обрушившегося навеса.
