Уэлтон фыркнул и скосил глаза на свой большой нос.
— Ни в коем случае, мадам, это моя работа заботиться о нуждах гостей моего хозяина.
Хотя выражение его лица не было ни мягким, ни дружелюбным, Милли могла поклясться, что он ей подмигнул.
— Что ж, спасибо большое.
Едва поспевая за Арджентом к кровати, она опасалась, что тот обо что-то споткнется, но ее беспокойство оказалось напрасным. Она наклонилась, чтобы вытащить одеяла и подняла глаза, наблюдая, когда он заботливо уложил Якоба под стеганое одеяло.
Когда она села, кровать оказалась шикарнее, чем она ожидала, и она принялась развязывать шнурки на ботинках сына. Арджент стоял и смотрел, и под его неотрывным взглядом ее обычно проворные пальцы сделались неуклюжими и медлительными.
— Зачем снимать обувь? — спросил он.
Она вопросительно посмотрела на него.
— Ему будет удобнее, и мне не хочется, чтобы его туфли испачкали простыни.
Он кивнул и подождал, пока оба ботинка не встанут у кровати.
Поднявшись, она начала снимать с Якоба пиджак.
— Зачем ему удобство, если он уже спит?
Раздраженная, Милли встала, уперши руки в боки.
— Вы собираетесь торчать тут на часах всю ночь или позволите мне немного побыть с сыном?
Он сжал челюсти, и ей на миг показалось, что он откажет.
— Сегодня я могла его потерять, — произнесла она мягче. — Мне просто нужно несколько минут.
Он взглянул на Якоба, его челюсти разжались, он кивнул, сделав шаг, чтобы обойти ее.
Вздох облегчения Милли пресекся его гигантской ладонью, сжавшей ее плечо всей силой железной хватки. Его глаза горели, расплавленное пламя растопило лед, который она привыкла видеть в его взгляде.
Раньше она никогда так не боялась.
— Десять минут. — Хватка усилилась, но потом в его взгляде что-то мелькнуло, и она почувствовала, как он дрогнул, прежде чем отпустить ее. — Десять минут, а потом вы — моя.
Он устремился к дверному проему, из которого вышел Уэлтон.
— Я уже заждался.
Милли не дышала, пока за ним не закрылась дверь.
Десять минут. Они пролетят незаметно.
Руки у нее тряслась, когда она укрыла сына одеялом, убрала с его лба пряди волос, и смотрела, как трепещут его сомкнутые веки. Она надеялась, что ему снились хорошие сны. Не из этой новой жизни, полной опасностей, наемных убийц и мрачных теней прошлого.
Десять минут.
Или уже девять. Глядя в лицо своему драгоценному мальчику, она знала, что все это время Арджент дал ей, чтобы приготовиться сделать то, что она обещала. Округлость щеки сына светилась в мягком свете лампы, и, размышляя обо всем этом, Милли задумалась о мужчине, которому в эту ночь отдастся.
Он упомянул мать. Шлюху. Но в темноте экипажа и в его на сей раз не монотонном, как обычно, голосе, ей послышалось нечто вроде ностальгии. Такой человек, как Арджент… легче представить, что он порожден геенной огненной в мрачном запретном месте. Сразу смертоносным и жестоким человеком без совести. Казалось, что он связан с чем-то более темным и бесконечно более жестоким, чем Бог. Словно в нем чего-то недоставало.
Но ведь это невозможно?
Когда-то он тоже был маленьким, как этот ребенок перед ней. Беспомощным. Может быть, даже невинным.
Разве он родился, как кто бы то ни было еще, с желанием убивать? С желанием отнимать жизнь? Или его воспитал какой-то подлый злодей, сделавший из него того, кто он есть? А если недостающего в нем его лишили? А что если и его жестокость, и склонность к насилию и кровопусканию тоже пробрались в спальню?
Слезы защекотали глаза Милли, и она быстро сморгнула их, не поняв, слезы это страха или сострадания, однако одно она знала наверняка. Плакать без причины она ненавидела. Кроме того, эти вопросы бесполезны, поскольку через считаные минуты она узнает ответы.
«Я уже заждался», — сказал он.
Что ж, подумалось ей, не он один.
Глава шестнадцатая
Несмотря на постоянные уколы и жгучую боль, Арджент, зашивавший в ванной комнате свою рану, никак не мог справиться. Конечно, пока он держал нить, та стягивала разрезанную плоть предплечья, однако боль не отвлекала от мучительно трущегося о брюки возбужденного естества. И он не мог сказать, что его больше раздражало, порез или член.
Поскольку рану он получил защищаясь, порез шел от самого локтя, и ему пришлось идти к единственному в своей берлоге зеркалу и шить менее ловкой рукой, глядя на отражение.
Несколько раз ему не удавалось сделать ровный стежок, и он начинал сначала. Фактически он больше вредил, чем помогал. Сначала он даже не понимал, насколько длинна и глубока рана. Повязка почти полностью остановила кровь, и только когда он нес ребенка, рана начала медленно кровоточить.
Десять минут. Возможно, ему следовало дать ей больше времени.
Он снял с себя запачканную кровью рубашку и приказал Уэлтону принести ему чистый бинт.
Уэлтон принес все необходимое и поставил на длинную скамью у стены под единственным окном ванной.
— Если бы вы мне позволили, господин Арджент, я вмиг зашил бы вашу рану, — проговорил он.
— Я не привык позволять людям шастать около меня с острыми предметами, даже если это всего лишь игла.
Уэлтон, разумеется, был об этом прекрасно осведомлен, но никогда нелишне предложить.
— Очень хорошо, сэр, но позвольте вам напомнить, чтобы вы надели чистую рубашку, не то испугаете леди.
Сдвинув брови, Арджент задумался. Возможно, ему следовало лучше к этому подготовиться. Впервые за много лет он потратил минуту, чтобы по-настоящему изучить свое отражение.
Он вправду уродливый ублюдок. И даже зная, что иногда сильные черты его лица могли привлекать, он был абсолютно убежден, что его тело внушает отвращение. Его торс был словно развернутая хроника непрерывного насилия.
Согнутые плечо и рука Арджента заставляли слегка подрагивать гладкие мышцы ниже подмышки и следы ужасно залеченных ожогов, чудовищно расплывшиеся от места нанесения раны.
Пока Уэлтон развертывал белую накрахмаленную рубашку, повседневную и свободную, Арджент насчитал следы от двух пулевых ранений, семи глубоких ножевых ран, а на что была похожа его спина, он даже представить не мог. Когда-то его ранили электрохлыстом, который принес садист-охранник, чтобы заставить заключенных упорнее работать.
Это был ужасный день. Ужасный, кровавый день. Он был совершенно уверен, что те шрамы все еще остались, но ему никогда не хотелось посмотреть.
А что, увидев это, подумает о нем Милли? Убийца? Покровитель? Насильник?
