Ей казалось, что она уже закончила носить по Агнес траур, однако страх и боль потери подруги, все трудности, с которыми ей, абсолютно не готовой к воспитанию ребенка, пришлось столкнуться на протяжении последующих пяти лет, свалились на нее с силой рушащегося здания. Это бремя усугублялось недавним нападением на Якоба, усталостью и тем, что, едва отдав свою девственность мужчине, она тут же разнюнилась перед ним. Как размазня.
— Что, если бы его сегодня ранили? — запричитала она. — Что, если бы меня убили, а его увезли бог знает куда? Кто его спасет? Кто будет любить его, если меня не станет?
Большие ладони взяли ее локти и помогли встать.
— Прекратите! — холодно, но вежливо приказал он. — Я… я не могу видеть вас такой…
Это она в нем знала, и ее унижение, кажется, заставило ее разрыдаться еще горше.
— Я не могу, — проговорила Милли между судорожными приступами горя и страха.
— Сегодня с вами и с вашим сыном все хорошо. Я обещал обеспечить безопасность вам обоим, и я сделал, как обещал. От любой угрозы, клянусь.
Поддавшись безрассудному порыву, Милли бросилась к нему, обняла и оросила его грудь слезами. И пусть лишь одна или две из них были слезами облегчения, благодарности, удивления от того, что мужчина, пришедший ее убить, стал их спасителем.
Она ожидала, что он останется холодным. Неподвижным и ледяным или, того хуже, примется ее упрекать. Но Милли было все равно, она достаточно натерпелась. Ей было просто необходимо опереться на что-то, на кого-то тверже и сильнее ее. Пусть на мгновение переложить гнетущее ее бремя на чужие плечи. А его были такими большими, такими невероятно широкими. Разве они не могли послужить ей поддержкой всего на одно мгновение?
Сначала он напрягся, его руки внезапно опустились, а она продолжала к нему прижиматься, но ее рыдания понемногу стихали. У ее влажной щеки и уха послышался гул, переросший в стук. Стук сделался ритмом, все учащающимся ритмом, и, внимая ему, она успокоились.
Может быть, потому, что она и вправду считала его мужчиной без сердца. А тут прямо перед ее ухом доказательство его наличия.
Затем он сделал нечто неожиданное. Вновь погрузил пальцы в ее волосы, но на сей раз не отстранил ее. Вместо этого привлек ее ближе, ближе, прижав ее голову к своему, теперь уже бешено колотящемуся, сердцу. Другую руку он положил на бархат, прикрывавший ее спину. Будь на его месте кто другой, она бы назвала его движения робкими, нерешительными. Но Кристофер Арджент никогда не колебался. Не боялся ничего, даже смерти. Так он ей сказал. Поэтому Милли была ошеломлена тем, что он, казалось, не мог твердо положить руку ей на спину.
Его дыхание было тяжелым, но размеренным, словно он его контролировал. Она слышала, как в его ребрах раздувались легкие. И ее дыхание начало подлаживаться под его ритм. Короткие прерывистые глубокие вдохи и длинные, ровные выдохи, каждый из которых снимал с плеч все больше и больше напряжения.
Господи, но он был твердый. Жесткий. Монолит силы и мощи. Она знала, что может ударить его, закричать на него, толкнуть и обругать, а он все спокойно стерпит и останется невозмутимым. Неколебимым. Недвижимым. И она даже не попыталась. Вместо этого погрузилась в него. А он продолжал стоять, молчать и еще позволять ей вцепляться пальцами в мышцы спины, а слезам орошать рубашку. Он не произносил бессмысленных слов утешения. Никаких банальностей или шуток, чтобы ее отвлечь и развеять ее чувства. Только молчание, и дыхание, и бесконечное терпение, которого она не встречала больше ни у одной живой души.
Он так не походил на зверя, всего с полчаса назад пригнувшего ее к кровати и набросившегося на ее раскоряченное тело. Он смягчился. Она это чувствовала. Из мышц ушла напряженность, из манер — резкость.
Он казался… расслабленным. Словно медведь в своей берлоге, упивающийся тишиной и наслаждающийся темнотой. Ложь он ей простил.
Милли не знала, как долго они так простояли, но, в конце концов, всхлипнув пару раз напоследок, она перестала плакать. Она удивилась, насколько ей лучше, хотя ее и смущало, что ей все еще не хотелось его отпускать.
— Простите меня за эту истерику, — отважилась проговорить она. — Думаю, события этого вечера подействовали на меня угнетающе. Всякий раз, представляя себе бедного Якоба наедине с этим человеком… он, должно быть, так испугался.
Слезы вновь подступили к горлу, и Милли сдержалась. Она с этим покончила.
— Для такого маленького мальчика ваш сын вел себя очень храбро.
Слова Арджента доносились до Милли и снаружи, из комнаты, и раскатисто звучали из его груди. Ей понравился его голос таким, как он шел изнутри.
— Якоб? — печально вздохнула она. — Никогда не думала, что он храбрец.
— Почему нет?
— Ну, он не похож на других мальчиков, непоседливых и грубых. Он такой… сдержанный и тихий.
Из груди Арджента вырвался возглас недоверчивого удивления:
— Простите, мы с вами говорим об одном и том же мальчике?
Ее губы невольно растянулись в ответной улыбке.
— Он быстро с вами поладил. — Прижавшись головой к его ладони в своих волосах, она посмотрела на него. — Вы не понимаете, какая эта редкость. Вообще-то он очень застенчивый ребенок, вылитая Агнес.
Она вздохнула и подняла руку, чтобы застегнуть на рубашке пуговицу. Она наслаждалась интимностью их близости явно больше, чем следовало, не желая его отпускать. Не отпускал ее и он. Так они говорили, стоя в объятиях друг друга.
— Иногда я за Якоба волнуюсь, — призналась она. — Он такой мягкосердечный. Такой мягкий и умный. В таком юном возрасте он знает обо всем гораздо больше меня. Могу вам поклясться, он читает много книг и все помнит. Я гоню его выйти и поиграть, но он предпочитает сидеть дома, рисовать и лепить, играть на пианино или подавать нам реплики во время репетиций.
Покончив с застегиванием пуговицы, она разгладила пятна от слез и принялась нервно поправлять его воротник. С тем все, разумеется, было в порядке, Уэлтон свою работу знал, но Милли всегда так делала, когда была взволнованна или встревожена. Вечно говорила и что-нибудь поправляла.
Арджент не шевелился, и она могла не задаваться вопросом, не считает ли он ее смешной. Она все время была очаровательна и слушала других. Никто никогда не интересовался ее мыслями и страхами относительно того, каково это быть матерью.
— Конечно, это просто замечательно, — продолжала она, — что он все время рядом со мной. Но я начинаю бояться, что я с ним слишком нянчусь. Или что я его порчу. Думаю, ему надо стать сильнее, жестче. Мир так суров и жесток. И как он защитит себя, если я воспитаю его слабым?
Арджент по-прежнему перебирал между пальцами ее локоны, словно мелкий песок.
— Вы его мать, и вы его защищаете. Сейчас этого довольно.
Его слова родили в сердце тепло, и она надеялась, что он его почувствует.
