Уж очень ей приятно от мысли, что святые отцы будут молиться за ее душу долгие годы.
Иногда, заснув, она роняет кошель на пол, и я беру себе несколько шиллингов за то, что просидел у нее дольше положенного и написал столько новых длинных слов. Ну да, священникам чуть меньше денег достанется, но зачем одной душе столько молитв? И уж, конечно, мне причитается несколько фунтов от церкви после того, как она столько раз захлопывала передо мной дверь. Алтарником мне стать не дали, продолжать учебу не взяли, в миссионеры к Белым Отцам не пустили. Ну и наплевать. У меня есть счет на почте, и если я буду писать достаточно грозные письма, время от времени брать по нескольку шиллингов из кошеля и оставлять деньги на марки себе, то накоплю денег на Америку и до времени я нипочем свои сбережения не трону, даже если вся семья моя свалится от голода.
Иногда мне приходится писать письма нашим соседям и маминым подругам, и я опасаюсь, что меня разоблачат.
— Ну и письмо мне старая стерва Финукейн из Айриштауна прислала, — жалуются они маме. — И что за черт в нее вселился? Такие записульки сочинять принялась, что я ничего в них не разберу, потому что слов-то таких отродясь не слыхала. Тот, кто эти письма пишет, хуже Иуды и всех доносчиков, что англичанам нас выдавали.
Мама говорит, что писаку этого надо в кипящий котел с маслом бросить и чтоб ему ногти слепцы повырывали.
Мне всех жаль, но другого способа накопить денег на Америку нет. Когда-нибудь я стану богатым янки, буду отправлять домой пачки долларов и моей семье больше не надо будет бояться грозных писем.
* * *
В августе «временные» рассыльные сдают экзамен для того, чтобы стать «постоянными».
— Обязательно иди на экзамен, Фрэнк Маккорт, — говорит мне миссис О’Коннелл. — Мозги у тебя на месте, так что сдашь запросто и разом станешь почтальоном — вот уж подспорье было бы для твоей бедной матери.
Мама тоже говорит, что, конечно, надо сдавать, мол, станешь почтальоном, накопишь денег, уедешь в Америку и там тоже почтальоном можно сделаться, вот уж славно было бы.
В субботу я везу телеграмму в «Саутс-паб», а там сидит Па Китинг, как обычно, весь чернющий.
— Садись, Фрэнки, выпей со мной лимонаду, а может, и пинту, раз тебе уже почти шестнадцать?
— Спасибо, дядя Па, лучше лимонаду.
— Пинту-то будешь пить, когда шестнадцать стукнет?
— Хотел бы, но папы здесь нет, не с кем.
— Вот уж не волнуйся. Да, понятно, без отца не то, но я тебе первую взрослую пинту поставлю. Я б для сына так сделал. Придешь вечером, накануне шестнадцатилетия?
— Приду, дядя Па.
— Я слыхал, ты экзамен собираешься держать на почтальона?
— Собираюсь.
— И зачем он тебе сдался?
— Работа хорошая, почтальоном сразу стать можно, и пенсия будет.
— Какая еще к черту пенсия? Ему шестнадцати нет, а он уж о пенсии заботится. Фрэнки, слышь, не дури ты меня. Какая к черту пенсия? Ну сдашь ты экзамен, ну просидишь на почте всю жизнь. Женишься на какой-нибудь Бриджит, родятся у вас пять маленьких католиков и будете выращивать розы в саду. Да у тебя мозги тогда спекутся к тридцати годам, а яйца и того раньше усохнут. Своей башкой думай, черт побери. К чертям трусов и скупердяев. Слышишь, что я говорю, Фрэнки Маккорт?
— Да, дядя Па. Мистер О’Холлоран нам то же самое говорил.
— Что именно?
— Своей головой думать.
— Прав ваш О’Холлоран. Это твоя жизнь, так что принимай решения сам и к черту скупердяев, Фрэнки. Один черт ведь в Америку намылился, так?
— Да, дядя Па.
В день экзамена мне разрешают не приходить на работу. В окне одной из контор на О’Коннелл-стрит я замечаю объявление: «Требуется смышленый юноша с аккуратным почерком и хорошим знанием арифметики. Обращаться к мистеру Маккефри, управляющему „Исонз Лимитед“».
Я стою перед зданием городской Ассоциации молодых протестантов, где будет проходить экзамен. Наверх по ступенькам крыльца спешат ребята со всего Лимерика. Привратник раздает листки бумаги с карандашами и рявкает:
— Поживей поднимаемся, поживей!
Я смотрю на привратника, вспоминаю слова Па Китинга, думаю об объявлении на двери «Исонз Лимитед». Не хочу я входить в эту дверь и держать экзамен. Ведь если я его сдам, то стану рассыльным в униформе, потом почтальоном, потом служащим, который продает марки, и это уже на всю жизнь. Я застряну в Лимерике навсегда, и буду выращивать розы, мои мозги спекутся, а яйца усохнут.
Привратник говорит:
— Ты идешь или так и будешь стоять тут, как дурачок?
Так и хочется сказать ему: «Да ну вас в задницу», но мне осталось доработать на почте несколько недель — вдруг нажалуется? Я мотаю головой и иду вверх по улице, туда, где ищут смышленого юношу.
* * *
— Нужно взглянуть на твой почерк, — говорит управляющий, мистер Маккефри. — Садись-ка вон туда за стол, напиши свое имя, адрес и кратенько изложи, почему ты сюда пришел и каких высот намерен достичь в «Исон энд Сан», призвав на помощь всю свою настойчивость и усердие, поскольку наша компания предоставляет неограниченные возможности юношам, которые помнят о том, что когда морем плывешь — надо вперед смотреть и не поддаваться зову сирен, которые так и норовят заманить их в свои греховные сети.
Я пишу:
Фрэнк Маккорт,
Улица Баррингтон, дом 4,
город Лимерик,
графство Лимерик,
Ирландия.
Я хочу получить эту работу и достичь высот в «Исонз Лимитед», призвав на помощь всю свою настойчивость и усердие, помня, что когда морем плывешь — надо вперед смотреть и не поддаваться зову сирен, которые так и норовят заманить меня в свои греховные сети, и постараться стать гордостью «Исонз Лимитед» и Ирландии в целом.
— Так-так, — говорит мистер Маккефри. — Приукрашиваем действительность?
— Не понимаю, мистер Маккефери.
— Улица Баррингтон. А меж тем, это ведь не улица, а переулок.
— Мы называем ее улицей, мистер Маккефри.
— Не надо из штанов выпрыгивать, юноша.
— Не буду, мистер Маккефри.
— Ты живешь в трущобах, а значит, у тебя есть только один путь — наверх, согласен, Маккорт?
— Согласен, мистер Маккефри.
— Сразу же понятно, что ты из трущоб. Вид твой тебя выдает с головы до пят. Не надо людей за дураков считать, Маккорт. Меня не проведешь, я тертый калач.
— Понятно, мистер Маккефри.
— А еще глаза. Глаза очень уж больные. Видишь хорошо?
— Да, мистер Маккефри.
