Мистер Маккефри кидается в каждый магазин, и мы — за ним. Он хватает журналы, дает по пачке каждому из нас и велит вырывать страницы.
— Да что вы творите? — орут ему владельцы магазинов. — Господи Иисусе и святые Мария с Иосифом, совсем вы спятили, что ли? Верните журналы, не то полицию вызовем.
— Указ властей, мэм, — отвечает мистер Маккефри. — В еженедельнике «Джон О’Ландон Уикли» на этой неделе изволили напечатать похабщину, не предназначенную для глаз ирландцев, вот мы тут богоугодное дело и совершаем.
— Какую еще похабщину? Какую? Покажите мне, прежде чем журналы терзать. Я за них «Исонз» платить не буду, так и знайте.
— Мэм, мы в «Исонз» лучше убытки громадные понесем, чем допустим, чтобы эта похабщина развращала жителей Лимерика и всей Ирландии.
— Да что за похабщина-то?
— Не велено говорить. Пойдемте, ребята.
Мы бросаем вырванные листы на пол фургона, а пока мистер Маккефри ругается с хозяйками, запихиваем листы себе за пазуху. В фургоне валяется полно старых журналов, так что мы разрываем их и швыряем на пол, чтобы мистер Маккефри думал, что это все шестнадцатые страницы из «Джон О’Ландон Уикли».
Мистер Хатчинсон, который получает самое большое количество этих журналов, велит мистеру Маккефри убираться к чертям, и грозит размозжить ему голову, если он тотчас не отойдет от журналов. Мистер Маккефри не слушает и продолжает вырывать страницы, и мистер Хатчинсон вышвыривает его на улицу, а мистер Маккефри кричит ему, что Ирландия — страна католическая, и если Хатчисон — протестант, это еще не дает ему права продавать похабщину в самом святом городе Ирландии.
— Поцелуй меня в зад, — кричит в ответ мистер Хатчинсон.
— Видите, мальчики? — говорит нам мистер Маккефри. — Видите, что бывает, если в истинной церкви не состоишь?
В некоторых магазинах говорят, что уже продали все журналы сегодня.
— Матерь Божья! — сокрушается мистер Маккефри. — Что же с нами со всеми станет? Кому вы их продали?
Он требует назвать все имена и адреса покупателей, ибо над ними нависла опасность утратить бессмертие души из-за того, что они прочитают статьи о противозачаточных средствах. Он поедет к ним домой и вырвет эту похабную страничку, но хозяева магазинов отвечают:
— Сейчас вечер субботы, мистер Маккефри, темнеет, так что убирайтесь-ка вы восвояси.
На обратном пути Имон шепчет мне на заднем сиденье фургона:
— У меня двадцать одна страница, а у тебя сколько?
— Четырнадцать, — шепчу я ему в ответ. На самом деле у меня больше сорока, но я ему не скажу — никогда нельзя откровенничать с людьми, которые врут всем, что у тебя глаза больные.
Мистер Маккефри велит нам принести все вырванные страницы из фургона. Мы собираем все, что валяется на полу в одну кучу, и он счастлив — сидит за своим столом на другом конце конторы, и, глядя на горящие в печи страницы, не имеющие никакого отношения к «Джон О’Ландон Уикли», названивает в Дублин и докладывает начальству, как он ураганом пронесся по всем магазинам Лимерика, словно божий мститель, и спас город от ужасов противозачаточных средств.
Наутро в понедельник я еду развозить журналы. Люди видят эмблему «Исонз» на велосипеде, останавливают меня и спрашивают, нельзя ли как-нибудь разжиться копией «Джон О’Ландон Уикли». Все они с виду — богачи, некоторые за рулем машин, мужчины в шляпах, с воротничками, галстуками и двумя авторучками в карманах, женщины — в шляпках и меховых накидках. Это те люди, которые пьют чай в «Савое» и «Стелле». Надо же, оттопыривают мизинчики, мол, вот какие мы все из себя благовоспитанные, а сами хотят прочесть ту статью о противозачаточных средствах.
Имон уже предупредил меня сегодня:
— Меньше, чем за пять шиллингов чертову страницу не продавай.
— Ты что, серьезно? — спросил я.
Он ответил, что да.
В Лимерике только и разговоров, что про эту страницу, всем до смерти хочется ее заполучить.
— Пять шиллингов и никак не меньше, Фрэнки. Если богатые, еще больше бери, но я столько же просить буду, так что не думай, что раз ты на велосипеде разъезжаешь, то можешь перебивать мне цену. Еще Питеру надо что-то дать, а то побежит к мистеру Маккефри и нас заложит.
Некоторые не против заплатить и семь шиллингов шесть пенсов, так что через два дня я становлюсь богачом — у меня в карманах десять фунтов, если считать фунт, который я отдам Питеру, чтобы не заложил нас мистеру Маккефри. Я кладу восемь фунтов на свой счет на почте, вечером у нас дома пир — ветчина, помидоры, хлеб, масло, джем.
— На скачках что ли выиграл? — спрашивает мама.
Я отвечаю, что это чаевые.
Ее совсем не радует, что я — мальчик на побегушках, потому что ниже этого уже некуда пасть в Лимерике, но если благодаря этому мы едим ветчину, то, пожалуй, свечку за это надо поставить. Она не знает, что на счету у меня копятся деньги на билет в Америку, и умерла бы, если б узнала, что я зарабатываю тем, что пишу грозные письма.
Мэйлахи устроился на работу в автомастерскую — выдает механикам запчасти со склада, а мама ухаживает за старичком, мистером Слайни с Южной Окружной, пока две его дочери на работе. Она говорит мне, чтоб я заезжал на чай с бутербродом, если повезу газеты на Южную Окружную. Дочери старика об этом не узнают, а сам он возражать не будет, все равно почти все время спит — подорвал здоровье, когда служил с англичанами в Индии, а теперь и годы берут свое.
Мама в безукоризненно белом фартуке выглядит такой умиротворенной. Кухня сверкает чистотой, в саду за окном ветерок колышет цветы на клумбах, поют птички, а в доме из радиоприемника играет музыка. Мама сидит за накрытым столом. На нем чайник, чашечки, блюдца, много хлеба, масла и разные виды холодного мяса. Можно сделать бутерброд с каким хочешь, но я знаю только ветчину и студень. Студня тут нет, потому что такое едят в трущобах, а не в доме на Южной Окружной. Мама говорит, богатые есть студень не станут, потому что его варят из того, что соберут на полу и прилавках на мясном заводе, и никогда не знаешь, из чего он на самом деле сделан. Богачи очень разборчивы, и абы что на хлеб класть не будут. В Америке студень называются зельц, а почему, она не знает.
Мама дает мне бутерброд с ветчиной и двумя сочными ломтиками помидора и чай в чашечке, на которой ангелочки в одеяниях розового цвета пускают стрелы в ангелочков в голубых одеждах, и я все думаю: почему нельзя делать чашки и ночные горшки без всяких ангелочков и пляшущих на лугу девиц. Мама говорит, что такие уж у богачей вкусы, любят они излишества всякие, и нам бы тоже такое понравилось, если б у нас деньги водились. Да она бы глаза отдала за такой домик с цветочками и птичками в саду и с радиоприемником, по которому передают «Варшавский концерт»
[117] или «Грезы Ольвен»
[118], и чтобы было много чашечек с блюдцами, на которых одни ангелочки пускают стрелы в других.
