Пасха лучше Рождества, потому что папа ведет нас в церковь редемптористов, где поют священники в белом одеянии. Они радуются тому, что Господь теперь в раю.
— Значит, младенец, который лежал в яслях, уже умер? — спрашиваю я папу.
— Нет, — отвечает он. — Бог умер, когда ему было тридцать три года, вон, видишь распятие?
Я гляжу и не понимаю, как Бог так быстро вырос и висит теперь на кресте в терновом венце и отовсюду у него идет кровь: из головы, рук, ног и большой раны в груди.
— Подрастешь — поймешь, — говорит папа.
Он все время так говорит, и мне хочется поскорее стать взрослым и все понять. Здорово, наверное, проснуться в одно прекрасное утро и разом все понять. Вот бы стать таким, как все эти взрослые в церкви, которые то стоят, то преклоняют колени, то молятся и при этом все понимают.
Во время мессы все подходят к алтарю, и священник каждому кладет что-то в рот. Они возвращаются на свои места, опустив головы и что-то жуя. Мэйлахи говорит, что он проголодался и тоже съел бы то, что там дают.
— Ш-ш-ш, — шикает на него папа. — Это же Святое Причастие — Тело и Кровь Христовы.
— Но папа…
— Ш-ш-ш, это таинство.
Если еще у кого-нибудь спросить, то ответят, что это — таинство, подрастешь, поймешь, а пока веди себя хорошо, спроси маму, спроси папу, не приставай, ради бога, а иди лучше поиграй на улице.
* * *
Папа получает свою первую работу в Лимерике — его берут на цементный завод. Мама счастлива. Ей теперь не придется стоять в очереди и выпрашивать одежду и ботинки для меня и Мэйлахи. Правда, она всегда говорит, что это не попрошайничество, а благотворительность, а папа возражает, что попрошайничество, причем самое позорное. Мама радуется, что наконец-то заплатит долг в лавке Кэтлин О’Коннелл и вернет деньги матери, потому что терпеть не может быть кому-то должной, особенно собственной матери.
Цементный завод далеко за городом, а поспеть на работу надо к шести утра, но папа не против — он привык много ходить пешком. Накануне вечером мама наливает чаю во фляжку, делает бутерброд, варит яйцо вкрутую. Ей жалко папу, потому что ему придется прошагать три мили туда и три мили обратно. Жалко велосипеда нет, но чтоб его купить, надо целый год работать.
В пятницу выдают зарплату. Мама встает рано утром, убирается дома и поет.
Всем понятно, почему
Дорог мне твой поцелуй…
Убирать особо нечего — только подмести пол на кухне и в «Италии», да вымыть четыре стеклянных банки, из которых мы пьем чай. Мама говорит, что если папа удержится на работе, мы купим нормальные кружки и, может быть, с Божьей помощью, обзаведемся постельным бельем, а если удастся накопить денег — то и одеялами вместо старых пальто, оставшихся со времен Великого голода. Мама кипятит воду и стирает тряпки, в которые пеленает Майкла — если б их не было, он бы уж давно закакал всю коляску и весь дом.
— Ох и славно почаевничаем, когда папка ваш денежку принесет, — мечтает она.
Папка. Значит, настроение у нее хорошее.
В полшестого вечера фабричные сирены и свистки возвещают об окончании рабочего дня. Мы с Мэйлахи радуемся, потому что в день получки отцы приносят детям пятничный пенни. Нам так сказали мальчики, у которых папы работают. Значит, после чая можно будет сбегать за сладостями в лавку Кэтлин О’Коннелл. А раз у мамы хорошее настроение, она добавит двухпенсовик и можно будет пойти в «Лирик-синема» на фильм с Джеймсом Кэгни
[46].
Мужчины возвращаются домой с фабрик и из мастерских, моются, ужинают и уходят в пабы, а женщины идут в кино — в «Колизей» или «Лирик-синема». С собой они берут сладости, сигареты, а если муж хорошо зарабатывает, то и коробочку конфет. Женщины обожают фильмы о любви и готовы все глаза выплакать, если финал трагический или главный герой-красавчик уезжает от своей возлюбленной и погибает где-нибудь от рук индусов или других некатоликов.
Пока папа прошагает три мили с цементной фабрики, пройдет много времени. Без него за чай садиться нельзя, но терпеть уже нету сил, потому что у соседей вкусно пахнет стряпней. Мама говорит, хорошо, что получку выдают по пятницам, когда мясо нельзя есть, а то она бы с ума сошла от аромата бекона и сосисок. Зато можно хлеб с сыром, а впридачу банку чая с молоком. А чего еще желать?
Женщины ушли в кино, мужчины сидят в пабах, а папы все нет. Мама говорит, что с завода идти долго, даже если привык быстро ходить. Правда глаза у нее при этом мокрые, и она больше не поет, а сидит у камина и курит сигареты «Уайлд Вудбайн», которые взяла в долг у Кэтлин О’Коннелл. Сигареты — единственная радость, что ей осталась, и уж доброты Кэтлин она никогда не забудет. А вообще, сколько можно кипятить воду в чайнике? Если сейчас заварить чай, то к приходу папы он остынет и перестоит, и пить его будет невозможно. Мэйлахи просит есть, и мама дает ему кусочек хлеба с сыром.
— Эта работа — наше спасение, — говорит мама. — Папе так трудно куда-нибудь устроиться из-за северного акцента, а если его и с этой работы выгонят, не знаю, что мы делать будем.
На улице уже так темно, что приходится зажечь свечу. Мама все-таки дает нам чаю с хлебом и сыром, потому что мы больше нисколечко ждать не можем — так есть хочется. Она сидит за столом, ест хлеб с сыром и курит сигареты. Потом выходит посмотреть, не идет ли папа, и вспоминает, как нам приходилось искать его по всему Бруклину в день получки.
— Когда-нибудь мы вернемся в Америку, и у нас будет теплое жилье и туалет на первом этаже, как на Классон-авеню, а не этот вонючий сарай.
Женщины возвращаются из кино, смеясь, а мужчины — из пабов, распевая песни. Мама говорит, что хватит ждать, и если папа просидит в пабе до закрытия, то от получки ничего не останется, так что лучше отправляться спать. Она ложится на постель с Майклом. Кругом тишина, слышно только, как мама плачет, укрывшись старым пальто. И тут с улицы раздается пьяное пение.
Это точно папа, потому что больше никто в Лимерике не поет, как Родди Маккорли шел умирать на Тумском мосту. Завернув к нам в переулок, папа заводит «Кевина Барри». Споет куплет, схватится за стену и поплачет над судьбой Кевина Барри. Соседи высовываются из окон и дверей и кричат ему:
— Да заткнись ты уже, Бога ради. На работу утром рано вставать. Иди домой и там ори свои песни, патриот несчастный.
Папа останавливается посреди улицы и сообщает всем, что готов сражаться и умереть за Ирландию, не то, что жители Лимерика — всем известно, что они с подлыми англичанами якшались.
Потом вваливается в дом и поет:
Умолкло все вокруг, тревожно бдит,
А Запад спит, увы, все Запад спит!
Напрасно Эрин скорбный клич трубит —
Не внемлет Коннахт, пеленою сна укрыт.
Но час настанет зову прогреметь:
«Проснись же, Запад, на призыв ответь!»
Пускай дрожит под Англией земная твердь!
На то до смерти самой будем мы смотреть!
— Анджела, Анджела, — кричит он снизу. — В этом доме хоть капля чая найдется?
