Ее дети едят столько хлеба, что, по, словам соседей, скоро сами станут круглые, как булочки. Но хлеб и правда быстро черствеет. Майки становится жалко, что столько добра пропадает зря, и одна богачка с поваренной книгой подсказывает ему, как приготовить хлебный пудинг. Майки варит черствый хлеб в кислом молоке с водой, бухает туда чашку сахара, и его братья с удовольствием едят этот «пудинг» все две недели, что матери нет дома.
— Интересно, — говорит папа. — Ее забирают, потому что она с этой выпечкой ума лишилась или она печет, как умалишенная, потому что ее скоро заберут?
Домой Нора возвращается спокойная, будто на вóды съездила, только без конца спрашивает:
— Где Майки? Он жив?
Она так беспокоится о Майки, потому что он не совсем католик, и если у него случится смертельный припадок, то кто знает, где он очутится в загробной жизни. А не совсем католик он, потому что так и не принял первое причастие — боялся, что если ему положат гостию
[48] на язык, то начнется припадок, и он подавится насмерть. Учитель все клал ему на язык кусочки газеты «Лимерик Лидер», чтобы тот поупражнялся, но тот неизменно их выплевывал, так что учитель потерял терпение и отправил Майки к священнику, а тот написал епископу. От епископа пришел ответ, мол, разбирайтесь сами. Учитель послал родителям Майки записку, чтоб они упражнялись с ним получать причастие, но и они не смогли заставить его проглотить газетную «гостию». Они даже из хлеба похожую вырезали и вареньем мазали, но все без толку. В конце концов священник успокоил миссис Моллой, она перестала тревожиться, мол, «неисповедимы пути Господни и то, как творит Он чудеса». Значит, у Бога свой замысел насчет Майки с его приступами.
— Ну надо же! Конфеты и булочки так он уплетает, а от Тела Христова у него припадок? Ну надо же! — приговаривает миссис Моллой.
Она боится, что Майки поперхнется насмерть и угодит в ад. Конечно, всем известно, что он почти что ангел во плоти, но вдруг и за его душой какой-нибудь маленький грешок сыщется? Майки успокаивает ее, что Бог не стал бы насылать на человека припадки, а потом из-за них же его в ад отправлять. Бог же милосерден.
— Точно, Майки?
— Точно. Я в книжке читал.
Он сидит на холме под фонарем и со смехом рассказывает про свое первое причастие. Гостию он проглотить не смог, но мать все равно провела его по Лимерику в нарядном черном костюмчике.
— А я и не наврала никому, Майки, что ты! — оправдывалась она. — Я только сказала, что ты принарядился по случаю первого причастия и ни словечка больше. А если соседи решили, что ты и гостию проглотил, чего ради их разубеждать?
— Да не боись, циклоп, — сказал Майки его отец. — У тебя еще полно времени. Иисус тоже не сразу стал католиком, а в тридцать три года, когда вкусил вина и хлеба на Тайной Вечере.
— Хватит уже его циклопом звать, а? — рассердилась Нора Моллой. — У него два глаза, и он тебе не грек.
Но отец Майки — пивной чемпион, ему, как и дяде Па Китингу, глубочайше плевать, что думают другие. Вот бы и мне стать таким когда-нибудь.
Майки говорит, что самое лучшее в первом причастии — это сбор даров. Мама тебе новый костюм купит, потому что надо же похвалиться перед соседям и родней, а те дадут конфет и денег, так что можно сходить в «Лирик Синема» на Чарли Чаплина.
— А как же Джеймс Кэгни?
— Да ерунда твой Джеймс Кэгни! — говорит Майки. — Вот Чарли Чаплин — это да. Но сначала надо, чтоб мама с тобой к соседям пошла, а то просто так каждому мальчишке в костюмчике никто денег дарить не станет.
Сам Майки в день первого причастия получил аж больше пяти шиллингов и так обожрался конфетами и булочками, что его стошнило прямо в «Лирик-синема», и Фрэнк Годжин, билетер, выставил его оттуда. Но Майки совсем не огорчился. У него оставалось еще много денег, так что он пошел в «Савой-синема» на кино про пиратов и пировал шоколадками с лимонадом, пока пузо не раздулось. Теперь он ждет не дождется конфирмации, ведь тому, кто старше, еще больше подарков полагается. Он тогда всю оставшуюся жизнь будет ходить в кино, сидеть рядом с девчонками и непристойности вытворять — уж в этом-то он знаток. Маму он любит, но никогда не женится, а то вдруг жена тоже в психушку будет попадать. Да и зачем жениться, если можно и так ходить в кино с девчонками и непристойно себя вести — они же против не будут, потому что уже позволяли всякое такое своим братьям. А то женишься и будет полон дом орущих детей, которые чай с хлебом требуют, от припадков задыхаются, и глаза у них в разные стороны. Лучше он, когда вырастет, будет ходить по пабам, как отец, пинты пить и совать палец в глотку, а потом снова пить и выигрывать кучу денег, только он их домой маме станет приносить, чтоб она с ума не сходила. Майки говорит, что он же все равно не совсем католик, а значит его так и так ждет ад, и можно делать все что хочешь.
— Вот подрастешь Фрэнки, — обещает он, — я тебе еще не такое расскажу, а то пока ты ни черта в жизни не понимаешь.
* * *
Наш учитель, мистер Бенсон, очень старый. Он каждый день орет на нас, брызжа слюной. Ребята в первом ряду надеются, что он не заразный, а то вдруг от него чахотка разлетается направо и налево? Бенсон говорит, что мы должны зазубрить катехизис вдоль, поперек и даже наискосок. Еще нам надлежит выучить Десять заповедей, Семь добродетелей — богословских и моральных, Семь Таинств и Семь Грехов, а также назубок знать все молитвы: «Богородице Дево, радуйся», «Отче наш», «Confiteor»
[49], апостольский Символ веры, молитву о Прощении
[50], и литанию Пресвятой Деве Марии
[51], причем и на ирландском, и на английском, а если забудешь хоть слово по-ирландски и скажешь вместо него английское, Бенсон впадает в ярость и лупит нас палкой. Была б его воля, мы бы учились на латыни — языке святых мужей, получавших откровения от Бога и Пресвятой Богородицы, языке первых христиан, ютившихся в катакомбах и принимавших мученическую смерть на дыбе, от меча или в пасти бешеного льва. Ирландский — язык патриотов, английский — предателей, и только латынь раскрывает перед нами врата рая, ибо на латыни молились Богу мученики, когда варвары выдирали им ногти и дюйм за дюймом срезали кожу с их тел.
— А вы, — тычет в нас пальцем Бенсон, — позорище для Ирландии, страны с богатой, многострадальной историей, лучше б вам жить где-нибудь в Африке да молиться какому-нибудь дереву или кусту. Таких конченых тупиц мне еще не доводилось готовить к первому причастию. Но ничего, ничего, я из вас католиков сделаю, уж будьте покойны — дурь повыбью, а Освящающую Благодать вколочу
[52].
