— Никто и ничто не встанет между мной и линолеумом, — говорит он нам.
Вопрошайка Куигли в милости у Деклана и может прогулять пятницу-другую, потому что как-то сказал Деклану:
— Вот вырасту, женюсь и настелю в доме линолеум, а за ним — только к тебе.
Другие мальчишки из группы пытаются провернуть тот же номер, но Деклан только ругается:
— Отвали, ладно если на горшок ночной денег наскребешь, какой тебе линолеум.
* * *
Папа говорит, когда ему было столько же лет, сколько мне, и он жил в Туме, то долго помогал при алтаре. Вот и мне пришла пора стать алтарником.
— Это еще зачем? — удивляется мама. — У ребенка для школы-то одежды нет, не то, что для церкви.
Папа возражает, что под облачением одежду не видно, а мама — что и на облачение тоже денег нет, да и стирать его нужно каждую неделю.
Папа говорит, Господь щедр, и велит мне стать на колени. Сам он будет изображать священника, потому что помнит мессу наизусть, а мне только ответы надо заучить.
— Introibo ad altare, Dei
[64], — произносит он.
А я должен ответить:
— Ad Deum qui laetificat juventutem meam
[65].
Теперь каждый вечер после чая я становлюсь на колени, и папа не разрешает подняться, пока я не отвечу урок без запинки. Мама говорит, разрешил бы уж сидеть ребенку, что ли, но папа считает, что латынь — святой язык, и его подобает учить на коленях. Римский папа, поди, у себя тоже не рассиживается и не чаи распивает, когда на латыни говорит.
Латынь учить трудно, а коленки у меня и так в ссадинах и болячках. Я бы лучше на улицу погулять пошел, но прислуживать в алтаре мне тоже хочется: я бы помогал священнику надевать облачение в ризнице, и у алтаря бы все делал, весь такой красивый в красно-белом одеянии, как у моего приятеля Джимми Кларка; отвечал бы священнику на латыни, пододвигал бы ему большую книгу, наливал воду и вино в чашу. Во время Пресуществления
[66] я бы звонил в колокольчик, во время Покаяния — вставал бы на колени, кланялся, махал кадилом, а на проповеди сидел бы весь серьезный, сложив ладони на коленях, и все в церкви Святого Иосифа смотрели бы на меня и восхищались.
Спустя две недели чин мессы накрепко затвержен, и можно показаться дьякону Стивену Кэри, который заведует алтарниками в церкви Святого Иосифа. Папа начищает мне ботинки, мама штопает носки и насыпает в утюг побольше угля, чтоб как следует отгладить рубашку. Потом кипятит воду и трет мне голову, шею, руки и коленки — все, что хоть на дюйм высовывается из-под одежды. Я уже весь красный, а она приговаривает:
— Ничего, терпи, зато никто не скажет, что мой сын у алтаря грязным стоял.
Она сокрушается, что коленки у меня в болячках, потому что бегаю где ни попадя, пинаю консервные банки и падаю, как заправский футболист. А еще жаль, что ни капли масла для волос нет, остается только пригладить волосы водой или поплевать на них, а то торчат, как солома из матраса. Мама велит мне в церкви отвечать громко, хоть на английском, хоть на латыни, а не бурчать себе под нос.
— Жалость-то какая, что костюмчик с первого причастия уже маловат, но ничего, стыдиться тебе нечего — предки у тебя хорошие, хоть Маккортов возьми, хоть Шиханов, хоть Гилфойлов с моей стороны, у них земли тут в Лимерике было без счета, пока англичане ее не отобрали и не отдали этим грабителям из Лондона.
Папа ведет меня за руку, и прохожие на нас оглядываются, потому что мы переговариваемся на латыни. Он стучит в дверь ризницы и сообщает Стивену Кэри:
— Вот мой сын, Фрэнк, он выучил латынь и готов стать алтарником.
Стивен Кэри глядит на папу, потом на меня.
— Мест нет, — говорит он и захлопывает дверь.
Папа сжимает мне руку так сильно, что я едва не вскрикиваю от боли. Всю дорогу он молчит. Дома снимает кепку, садится у огня и зажигает сигарету. Мама тоже курит.
— Ну, — говорит она. — Взяли в алтарники?
— Мест нет.
— Ха, — мама затягивается сигаретой. — А я скажу тебе, как это называется. Классовое неравенство, вот как. Детям из трущоб у алтаря не место. У них же коленки ободранные и волосы торчком. Нет, там нужны благовоспитанные мальчики в новых туфлях и с напомаженными волосами, потому что отцы у таких мальчиков ходят в костюмах и галстуках и работа у них хорошая. Вот так-то! И как, спрашивается, веру не потерять, когда кругом снобы одни?
— Ох, да.
— Да ну тебя с твоим оханьем вечным. Шел бы лучше да сказал священнику, мол, вот, голову сыну латынью забил, а на кой она ему сдалась, раз в алтарники не берут?
— Ох, ну может, когда вырастет, священником станет.
Я спрашиваю папу, можно ли мне пойти на улицу играть.
— Да, — произносит он. — Поиграй.
— Иди теперь куда хочешь, — говорит мама.
VI
В четвертом классе у нас преподает мистер О’Нил. Мы зовем его Дотти
[67] — уж больно ростом мал.
В классе есть кафедра, так что Дотти возвышается над нами, грозит нам ясеневой тростью или демонстративно чистит яблоко. В первый же учебный день сентября он пишет на доске три слова — «Евклид», «геометрия», «идиот», — которые остаются там на весь год. Дотти говорит, если кто вздумает шутить с этими словами, то станет одноруким калекой. И что тот, кто теорем Евклидовых не знает — идиот.
— Повторяйте за мной, — велит он. — Идиот — это тот, кто не знает Евклидовых теорем.
Но мы и так знаем, кто такой идиот, потому что учителя все время нас так называют.
Брендан Куигли поднимает руку.
— Сэр, а что такое теорема и кто такой Евклид?
Мы ждем, что Дотти накинется на Брендана, как учителя обычно делают, когда их о чем-то спрашиваешь, но он только загадочно улыбается.
— Так-так, у нас тут даже не один вопрос, а целых два. Как зовут?
— Брэндан Куигли, сэр.
— Этот мальчик далеко пойдет. Куда он пойдет?
— Далеко, сэр.
— Непременно пойдет. Тому, кто задается вопросом об изяществе и красоте Евклида, только одна дорога — наверх. Куда ему дорога?
— Наверх, сэр.
— Без Евклида, мальчики, математика оказалась бы в шатком положении. Без Евклида никуда. И у велосипеда не было бы колес. И Святой Иосиф не стал бы плотником, ибо геометрия — основа его ремесла, а ремесло его суть геометрия. Даже эту школу без Евклида бы не построили.
