— Книги, книги, книги, — ворчит бабушка. — Только окончательно глаза попортите.
Они с мамой пьют чай, и я слышу, как бабушка шепчет:
— Плевок святого Антония тут надобен.
— А что это? — шепчет в ответ мама.
— Твой плевок, когда не ела еще ничего с утра. Подойдешь к нему спящему да плюнешь в глаза. В слюне постящейся матери — большая целебная сила.
Но я всегда просыпаюсь раньше мамы, и на этот раз тоже разлепляю глаза задолго до того, как она встает. Я слышу ее шаги, и как только она наклоняется надо мной, я открываю глаза.
— О, глаза смог открыть, — говорит она.
— По-моему, проходит.
— Вот и славно. — Она возвращается в постель.
Но ничего не проходит, и мама ведет меня в амбулаторию, где врачи осматривают бедняков и бесплатно выдают лекарства. Скамьи в амбулатории всегда забиты битком; все сидят и обсуждают свои хвори. Старики стонут, дети орут, матери их успокаивают. Посередине амбулатории высокая круглая стойка, похожая на прилавок. Нужно встать в очередь у стойки, и тогда тебя примут мистер Коффи или мистер Кейн. Женщины в амбулатории ведут себя так же, как в очереди у Общества Святого Викентия де Поля. Они кутаются в шали и заискивают перед мистером Коффи и мистером Кейном, потому что если разговаривать с теми без должного уважения, они скажут идти домой и приходить через неделю, а как уйдешь, если помощь нужна прямо сейчас? Мистер Коффи и мистер Кейн любят подтрунивать над женщинами в очереди. Это они решают, действительно ли ты нуждаешься в государственном пособии и помощи врача. Перед всей очередью нужно рассказать им, что с тобой случилось, и это их неизменно забавляет.
— Чего изволите, миссис О’Ши? — скажут они. — Талончик к доктору? А что у вас стряслось, миссис О’Ши? Ах, болит, да? Ну, может ветром надуло или капусты меньше надо было есть. От капусты такое бывает. — Они смеются, и миссис О’Ши тоже смеется, и все женщины смеются и говорят, что мистер Коффи и мистер Кейн — мастера шутить, нисколько не хуже Лорел и Харди
[88].
— Женщина, вы кто? — обращается мистер Коффи к маме.
— Анджела Маккорт, сэр.
— Что у вас?
— Не у меня, у сына, сэр. Глаза болят.
— Да уж, страх-то какой, Господи. Красны, что солнце восходящее. Хоть японцам на флаг вешай, ха-ха-ха. Ему что, кислотой в лицо плеснули?
— Инфекция какая-то, сэр. В прошлом году тиф у него был, а нынче — вот это.
— Ладно, ладно, не надо нам тут всю свою жизнь пересказывать. Нате вам талон к доктору Трою.
Две длинные скамьи заполнены пациентами, ожидающими приема. Мама садится рядом со старушкой, у которой никак не проходит огромная болячка на носу.
— Уж что я только не делала, миссус, все средства испробовала, что на Божьем свете есть. Годов-то мне уже восемьдесят три, так я б хотела в могилу сойти здоровой. И совсем мало ведь мне нужно — всего-то с приличным носом перед Спасителем предстать. А у вас что стряслось, миссус?
— Глаза болят у сына.
— Да Боже сохрани, никогда таких больных глаз не видала, да чтоб такие краснющие были.
— Инфекция, миссус.
— О, для этого верное средство есть. Чепец младенческий нужен.
— Что за чепчик?
— Младенцы рождаются иногда в таких, на головке у них сразу надет, редкостное чудо. Возьмите чепец этот да положите сыну на голову любого числа, в котором цифра три имеется, да пусть он не дышит три минуты, можете даже ему рот сами закрыть, а потом окропите его трижды святой водичкой с головы до ног, наутро-то глазки и засияют.
— А где этот чепец достать?
— Да у всех повитух они есть, миссус. Что за повитуха без младенческого чепца? Он все болезни излечивает и от хворей хранит.
Мама отвечает, что спросит у сестры О’Холлоран, может у той где-нибудь такое чудо есть.
Доктор Трой осматривает мои глаза.
— В больницу парня живо. В глазную палату. Вот направление.
— А что у него, доктор?
— Сложнейший случай конъюнктивита, даже не припомню такого, и еще что-то, что не пойму. Глазник нужен.
— А надолго в больницу доктор?
— Да кто ж знает. Давно надо было парня ко мне вести.
В палате двадцать коек, тут лежат мужчины и мальчики с перебинтованными головами, черными повязками на глазу, в очках с толстыми стеклами. Некоторые ходят, нащупывая койки тростью. Один мужчина все время кричит, что он слишком молод чтоб ослепнуть, дети еще совсем малыши, а он их никогда не увидит.
— Господи Иисусе, за что ты меня так?! За что, Господи?! — то и дело вопрошает он.
Монахини в ужасе от того, что он поминает имя Господа всуе.
— Полно вам, Морис, прекратите богохульствовать. Руки и ноги у вас на месте. Вы живы. Да у всех свои беды. Ваши зачтутся вам на небесах, вспомните-ка лучше про Спасителя нашего — на голове терновый венец, руки и ноги пробиты гвоздями, в боку рана.
— Боже, да погляди же ты на меня с небес и сжалься, — сокрушается Морис.
Сестра Бернадетт грозит ему, что если он не будет думать, что говорит, его поместят в изолятор.
На это Морис говорит только:
— Святый Боже!
А это лучше, чем «За что ты меня так, Господи?» и сестра Бернадетт больше его не ругает.
Утром меня зовут вниз — капать лекарство в глаза.
— Садись на высокий стул, — велит мне медсестра. — Держи конфетку.
У врача в руках бутылочка с какой-то бурой жидкостью.
— Откинь голову, — говорит он мне. — Да, вот так, а теперь открой глаза, глаза открой. — Он льет жидкость мне в правый глаз, и мне будто огнем голову прожигает.
— Теперь другой глаз, — просит медсестра. — Ну же давай, будь молодцом. — Она раздвигает мне веки, и врач «обжигает» мне второй глаз. Медсестра вытирает мне щеки и велит бежать наверх, но я почти ничего не вижу и жжет так, что хочется лицо в ледяную воду сунуть.
— Ну давай, беги, — говорит доктор. — Ты же мужчина будущий и солдат!
Весь мир видится каким-то коричневым и размытым. В палате все сидят и обедают. Мне тоже приносят поднос, но у меня в голове так жжет, что есть совсем не хочется. Я сажусь у своей койки, а мальчик напротив спрашивает:
— Эй, ты есть не будешь? Можно, я съем? — И забирает себе мой обед.
Я хочу прилечь, но медсестра не разрешает:
— Нет-нет, днем лежать не полагается, не так уж и сильно ты болен.
Мне приходится сидеть с закрытыми глазами, все вокруг коричнево-черное и черно-коричневое, и мне кажется, что я сплю, потому что я вдруг слышу знакомый голос.
