— Хорошо, что не тяжелых, — шутит он.
Мы не понимаем, над чем он смеется, но тут из сарая возвращается тетя Эгги и сообщает дяде Па, что мама в больнице и мы поживем с ними, пока ее не выпишут.
— Вот и славно, — говорит дядя Па и уходит в сарайчик мыться, но возвращается такой же черный, как был.
Он садится за стол, и тетя Эгги ставит перед ним ужин — гренки, окорок и нарезанные помидоры. Нам она велит убраться подальше от стола и перестать глазеть на то, как дядя Па ест, а его ругает за то, что он кормит нас окороком и помидорами.
— Да боже мой, Эгги, — говорит он. — Дети голодные.
— А твое-то какое дело? — напускается на него тетя Эгги. — Твои они, что ли? — Она велит нам идти на улицу поиграть и вернуться к полдевятому. На улице мороз, и лучше бы остаться в доме, но проще играть на улице, чем сидеть с тетей Эгги и слушать ее ругань.
Чуть позже она зовет меня в дом и посылает к соседке сверху за резиновым ковриком, который остался у нее после умершего ребенка. Соседка велит потом непременно вернуть коврик — он ей для следующего ребенка пригодится, а тетя Эгги говорит, что уж двенадцать лет назад у нее дите умерло, а она все коврик хранит. Ей уже сорок пять, так что если она кого-нибудь народит, то звезда еще раз взойдет на Востоке
[93].
— А что это за звезда? — спрашивает Мэйлахи.
— Много будешь знать — скоро состаришься, — ворчит тетя Эгги.
Она расстилает коврик на своей постели и укладывает Альфи между собой и дядей Па. Тетя Эгги спит у стенки, а дядя Па с краю, потому что ему утром вставать на работу. Мы будем спать на полу, на одном старом пальто, а двумя остальными укроемся. Тетя Эгги грозит, что если услышит от нас хоть звук ночью, то надерет нам задницы, и встать нам надо рано утром, потому что завтра Пепельная среда
[94] и нам не помешает сходить на мессу и помолиться за бедную мать, у которой воспаление легких.
Будильник вырывает нас из сна.
— Эй, вы трое, вставайте и живо на мессу. Слышите? Подъем! Умойтесь и топайте к иезуитам, — кричит тетя Эгги из постели.
На заднем дворе иней и лед, от холодной воды щиплет руки. Поплескав водой в лицо, мы вытираемся не высохшим со вчерашнего дня полотенцем. Мэйлахи шепчет, что мама поругала бы нас за такое умывание.
На улицах тоже иней и лед, но в церкви Иезуитов тепло. Здорово, наверное, быть иезуитом: спать в постели на подушке и под одеялом, жить в теплом доме и ходить в теплую церковь. И делать-то ничего не надо, знай себе служи мессу, исповеди слушай, отчитывай прихожан за грехи, обедай за накрытым столом да молитвы на латыни почитывай перед сном. Я вовсе не прочь когда-нибудь стать иезуитом, но тому, кто вырос в трущобах, путь в иезуиты заказан — они только богачей уважают, которые на автомобилях ездят да мизинчик оттопыривают, когда чай пьют.
На мессе в семь утра полно народу — все хотят посыпать голову пеплом. Мэйлахи шепчет, что Майклу пока нельзя пепел, потому что у него первое причастие только в мае, а до той поры это грех.
— Хочу пепел, хочу пепел, — плачет Майкл.
— Вы чего такое милое дитя обижаете? — спрашивает старушка сзади.
Мэйлахи объясняет ей, что милое дитя еще ни разу в жизни не причащалось, а значит, не пребывает в состоянии благодати. Мэйлахи готовится к конфирмации, вот и старается блеснуть знанием катехизиса и рассуждает о благодати. Как будто я не знаю про благодать, — да я про нее еще год назад узнал, только это было так давно, что я уже мало что помню. Старушка говорит, что чуток пепла посыпать и без благодати можно, и нечего братика маленького обижать. Она гладит его по голове и говорит, мол, иди-иди за пеплом, не бойся, милое дитя. Майкл бежит к алтарю, а когда возвращается, то вдобавок к пеплу получает еще и пенни от старушки.
Тетя Эгги все еще лежит в постели с Альфи. Она велит Мэйлахи налить молока в бутылочку и принести ее Альфи, а мне говорит, чтоб я затопил печку и что бумага и дрова в ящике, а уголь — в угольном ведерке, а если разгораться не будет, то надо керосина брызнуть. Угли тлеют и дымят, и никак не хотят разгораться, я брызгаю на них керосином, и огонь вспыхивает, чуть не опалив мне брови. Кругом дым. В кухню влетает тетя Эгги и отталкивает меня от печки.
— Да Господи, Боже мой, ты хоть что-нибудь делать умеешь? Заслонку кто будет открывать, дурень ты этакий?
Я ничего не знаю про заслонки. У нас дома камины и в «Ирландии» и в «Италии», и никаких вьюшек нет. А тут приходишь в тетин дом и сразу надо знать все про вьюшки. Если сказать ей, что я в первый раз в жизни печку затапливаю, она даст мне такого тумака, что я далеко улечу. И почему взрослые так злятся из-за мелочей? Когда я вырасту, то не буду шпынять маленьких детей из-за вьюшек или чего-нибудь еще.
— Ну чего стоишь, умник? — снова орет на меня тетя. — Хоть бы окно открыл и проветрил. Трудно додуматься, что ли? Рожа точно как у папаши твоего с Севера. Ты хоть воду сможешь вскипятить, дом не спалив?
Она отрезает от буханки три куска хлеба, мажет их маргарином, раздает нам и снова ложится в постель. Мы пьем чай с хлебом, и в кои-то веки радуемся, что надо идти в школу, где тепло и нет орущих тетушек.
После школы она велит мне сесть за стол и написать папе, что мама в больнице и мы будем жить у тети Эгги, пока маму не выпишут, что у нас все хорошо, мы живы-здоровы, и пришли денег, продукты шибко дороги, а мальчики растут и уж очень много едят. А малышу Альфи еще одежда и пеленки нужны.
И почему тетя Эгги вечно злится? Дома у нее тепло и сухо, свет есть электрический и собственная уборная на заднем дворе. У дяди Па хорошая работа, и получку он в дом приносит каждую пятницу. Пинты он пьет в «Саутс-пабе», но не горланит потом песни про несчастную судьбу Ирландии. Еще он смешно говорит «чума на все ваши дома» и про то, что у каждого человека в мире есть задница и никто не избавлен от необходимости ее подтирать. Как только какой-нибудь политик или папа римский заводит свою болтовню, дядя Па тут же представляет, как тот подтирает себе задницу. Гитлер, Рузвельт и Черчилль — все подтираются. Де Валера тоже. Па говорит, что магометане вон еще ладно, никогда не подтираются той рукой, которой еду берут. А у всех остальных руки шаловливые и неизвестно где побывали.
Иногда тетя Эгги уходит в Институт механики играть в карты.
— К черту скупердяев, — говорит дядя Па и покупает себе две бутылки пива в «Саутс-пабе», а в лавке на углу — шесть булочек и полфунта окорока. Он заваривает чай, и мы сидим у печки, едим бутерброды с ветчиной и булочки и смеемся над тем, как дядя Па рассуждает о мире.
— Хочу газ глотаю, хочу пинты пью, и на всех-превсех мне глубочайше наплевать.
