А если малыш Альфи устает и начинает капризничать, дядя Па распахивает на себе рубаху и говорит ему:
— Титьку надо? У меня только такая.
Альфи недоуменно таращится на плоскую дядину грудь и умолкает.
До возвращения тети Эгги надо успеть вымыть кружки и все прибрать — если она узнает, что мы тут булочками да бутербродами угощаемся, то дядю Па месяц пилить будет. И почему он такое позволяет? В Великой войне воевал, газу наглотался, сам сильный, и работа есть, и шутки у него — чистая умора. Сие есть тайна. Так священники и учителя про все говорят, а мы должны им верить.
Вот бы дядя Па был моим отцом. Мы бы так здорово сидели у печки, пили чай и хохотали над тем, как он газы пускает и говорит:
— Спички несите. Подарочек от немцев пошел.
А вот тетя Эгги меня без конца изводит. Обзывает «золотушными глазками» и говорит, что я — копия папаши: те же странности и подленькая пресвитерианская душонка и, мол, я когда вырасту, алтарь Кромвелю построю или убегу из дома и женюсь на какой-нибудь английской потаскушке и увешаю свой дом портретами королевской семьи.
Вот бы оказаться подальше от тети Эгги. Единственный способ: заболеть и попасть в больницу. Посреди ночи я встаю и иду на задний двор, будто бы в туалет. Я стою на холодном ветру в надежде подхватить если не воспаление легких, так скоротечную чахотку. Тогда меня увезут в больницу, где чистые белые простыни и прямо в постель приносят еду, а девушка в синем платье дает книги. Может, я встречу там кого-то похожего на Патрисию Мэдиган и выучу длинное стихотворение. Я целую вечность стою во дворе в одной рубашке и босиком, смотрю на луну — «туманный галеон в облачном море», потом, весь дрожа, возвращаюсь в дом в надежде утром проснуться с ужасным кашлем и лихорадочным румянцем. Но ничего подобного не происходит. Просыпаюсь я здоров-здоровехонек, и все было бы совсем хорошо, если б я был дома с мамой и братиками.
Бывают дни, когда тетя Эгги говорит, что больше видеть нас не может и чтоб мы убирались с глаз подальше.
— Эй, золотушные глазки, вывези коляску, бери братьев и идите в парк или еще куда подальше, и чтоб до самого Анжелюса духу вашего здесь не было. Слыхал? До самого Анжелюса.
На улице холодно, но нам все равно. Мы катим коляску по О’Коннелл-авеню до самой Баллинакарры или Росбрайен-роуд и пускаем Альфи ползать по травке на поле, где пасутся коровы и овцы. Коровы нюхают его и фыркают, а мы хохочем. Я залезаю под корову и дою ее прямо Альфи в рот, так что он напивается молока до отрыжки. Фермеры бегут к нам, но потом видят, что Майкл и Альфи совсем еще малыши.
— Ну-ну, давайте, бейте детей, — потешается над фермерами Мэйлахи.
Потом его осеняет.
— А что если нам домой пойти и поиграть?
Мы набираем на поле палок и хвороста и бежим на Роден-лейн. В «Италии» у камина лежат спички, и вот уже в нем ярко пылает огонь. Альфи засыпает, а следом за ним — и мы все. Просыпаемся мы от того, что в церкви Редемптористов глухо звонят колокола. Анжелюс. Ох и влетит нам от тети Эгги!
Ну и наплевать. Пусть хоть заорется. Мы так славно повеселились в полях с коровами и овцами, а потом отогрелись дома в «Италии».
Она-то никогда так не веселится. Ну и что, что у нее электричество в доме и собственный туалет во дворе. Веселья-то нет.
По четвергам и воскресеньям за тетей Эгги заходит бабушка, и они едут на автобусе к маме в больницу. Нас собой не берут, потому что туда детей не пускают, а когда мы спрашиваем, как там мама, бабушка с тетей усмехаются и говорит, что ничего, жить будет. Узнать бы, когда ее выпишут, и мы вернемся домой, но спросить боязно.
В один из дней Мэйлахи говорит тете Эгги, что проголодался и просит кусочек хлеба. Она бьет его по голове сложенным «Вестником Пресвятого Сердца». У Мэйлахи с ресниц капают слезы. На следующий день он не приходит домой из школы, потом становится темно и уже спать пора, а его все нет.
— Удрал, значит, — усмехается тетя Эгги. — Ну и скатертью дорожка. Проголодается — придет. В канаве поди мягче, чем в постели.
На следующий день Майкл вбегает в дом и с порога кричит:
— Папа приехал! Папа приехал!
Мы бежим за ним в коридор, а там на полу сидит папа, обнимает Майкла и причитает:
— Бедная ваша мама, бедная, бедная.
От папы разит перегаром.
— Ах, это ты, — улыбается тетя Эгги.
Она накрывает на стол: чай, вареные яйца, сосиски, а меня посылает за бутылкой портера. Мы с папой недоумеваем, чего это она вдруг так расщедрилась и разлюбезничалась.
— Мы домой поедем, папа? — спрашивает Майкл.
— Да, сынок.
Альфи снова сидит в коляске, набитой углем и дровами и покрытой тремя старыми пальто. Тетя Эгги стоит у двери и говорит, чтоб мы были умницами и в любое время приходили к ней на чай, а у меня в голове в ответ вертятся плохие слова: «стерва старая», и я ничего не могу с этим поделать, придется священнику признаться на исповеди.
Мэйлахи вовсе не в канаве — он сидит у нас дома и ест рыбу с хрустящей картошкой из кулька, который какой-то пьяный солдат обронил у Сарсфилдских казарм.
Через два дня маму выписывают. Она еще слабая и бледная и ходит медленно. Доктор предписал ей находиться в тепле, побольше отдыхать и есть мясо и яйца три раза в неделю.
— Господи Боже, да эти врачи не понимают, что некоторым все это взять неоткуда! — сокрушается она.
Папа заваривает чай и жарит на огне хлеб сначала ей, потом нам, и мы устраиваемся наверху в «Италии», где тепло и сухо. Папа говорит, что насовсем остаться не может — ему надо обратно, на завод, в Ковентри. Мама недоумевает, как он туда вообще доберется без гроша в кармане.
В Страстную Субботу папа встает рано утром, и мы с ним сидим у огня и пьем чай. Папа поджаривает четыре куска хлеба, заворачивает по два в листы от «Лимерик-кроникл» и кладет себе в карманы. Мама все еще лежит.
— Я поехал! — кричит папа маме с лестницы.
— Ладно. Напиши, когда до места доберешься! — кричит она ему в ответ.
Папа в Англию уезжает, а она даже не встает.
Я спрашиваю, можно ли мне проводить папу на вокзал, но, оказывается, он поедет не на поезде, а просто выйдет на шоссе — авось, кто-нибудь и подбросит до Дублина. Папа гладит меня по голове, велит мне заботиться о маме и братиках и уходит. Он идет вверх по улице и заворачивает за угол. Я добегаю дотуда и из-за угла смотрю, как он спускается по Барачному холму, потом по Сент-Джозеф-стрит. Я бегу вниз и следую за папой все дальше и дальше, но он все-таки меня замечает.
— Ступай к маме, Фрэнсис, — говорит он, оборачиваясь.
Через неделю приходит письмо, в котором папа сообщает, что добрался благополучно, и просит нас хорошо себя вести, молиться, но самое главное — слушаться маму. Еще через неделю приходит денежный перевод на три фунта, и мы на седьмом небе от счастья. Теперь-то мы разбогатеем, будем есть рыбу с картошкой, повидло и заварной крем, по субботам смотреть кино в «Лирик-синема», «Колизее», «Карлтоне», «Атенеуме», «Централе» и в самом шикарном кинотеатре — «Савое». Может быть, даже зайдем в кафе «Савой» на чай с пирожными и будем там сидеть наравне с городскими богачами и модниками и обязательно будем держать чашечки, оттопырив мизинчики.
