Моргун Маккорт
Попрошайкин сын
Глаза золотушные
Раззява
Балерун
Вошка-япошка
Но мне наплевать, главное, что глаза стали чище, и теперь у меня есть постоянная работа — развозить стофунтовые мешки угля на телеге. Вот бы одноклассники увидели меня в четверг после школы. Я буду восседать на телеге, а мистер Хэннон даст мне поводья, чтоб самому покурить спокойно.
— Держи, Фрэнки, только поласковей, лошадка у нас хорошая, зря вожжи не тяни.
Кнут мне тоже дают, но лошадь и так слушается, так что я им щелкаю в воздухе только для виду или чтоб муху согнать с золотистого лошадкиного крупа, покачивающегося между оглоблями.
Все уж точно восхищаются, глядя, как я заправски езжу на телеге, как ловко управляюсь с поводьями и с кнутом. Вот бы еще трубку и твидовую кепку, как у мистера Хэннона. А если бы я стал такой же черный, как мистер Хэннон и дядя Па Китинг, люди бы говорили:
— Вон едет Фрэнк Маккорт. Это он всем в Лимерике уголь развозит и пинты пьет в «Саутс-пабе». Я бы забросил умывание, и был бы все время черный, даже в Рождество, когда всем приходится хорошенько вымыться перед приходом в мир младенца Иисуса. Он бы точно не обиделся. Я видел трех волхвов у рождественских яслей в церкви редемптористов, и один из них был чернее Па Китинга, с которым в Лимерике никто чернотой не сравнится, а раз даже волхв черный, значит, угольщики повсюду в мире есть.
Лошадь поднимает хвост, и вываливает на мостовую большие дымящиеся куски желтого навоза. Я натягиваю вожжи, чтобы она постояла и спокойно справила нужду, но мистер Хэннон говорит:
— Не надо, Фрэнки. Лошадям хорошо: они на ходу облегчаются, и в отличие от племени человеческого не оставляют за собой ни грязи, ни вони. А у людей что? Ведь хуже нет зайти в уборную после того, кто накануне свиных ножек объелся да пивом их щедро залил. Смрад стоит такой, что даже самые стойкие носы не выдерживают. Лошади — дело другое. Едят они только овес да сено, потому-то отходы у них чистые.
Я помогаю мистеру Хэннону по вторникам и четвергам после школы, а еще полдня в субботу, и приношу маме три шиллинга, но она все время беспокоится о моих глазах. Она промывает их, как только я прихожу домой, и заставляет лежать по полчаса с закрытыми глазами.
Мистер Хэннон обещает ждать меня возле школы в четверг после того, как развезет уголь по Баррингтон-стрит. Вот теперь-то все увидят. Будут знать, что я рабочий человек, а не раззява, не балерун и не вошка-япошка с золотушными глазами.
— Ну, забирайся, — приглашает мистер Хэннон, и я вскакиваю на телегу, как заправский возница. Мальчишки пялятся на меня во все глаза. Я говорю мистеру Хэннону, что управлюсь с лошадью, если ему хочется спокойно покурить. Он передает мне поводья, и я отчетливо слышу, как мальчишки ахают.
— Но-о, пошла, — говорю я лошади.
Мы трогаемся с места, и теперь не один десяток ребят из школы Лими можно уличить в зависти, а это, между прочим, смертный грех.
— Но-о, пошла, — повторяю я погромче, чтоб уж точно все поняли, что именно я сейчас управляю лошадью, и хорошенько запомнили, что я уехал из школы на настоящей телеге, с настоящими вожжами и кнутом. Это лучший день моей жизни, даже лучше, чем первое причастие, которое испортила мне бабушка, и лучше, чем день Конфирмации, когда я заболел тифом.
После этого в школе меня больше не обзывают и не смеются над моими глазами, только спрашивают наперебой, как мне удалось заполучить такую работу в одиннадцать-то лет, сколько мне платят, требуются ли еще работники на угольном складе и умоляют замолвить за них словечко.
А большие ребята, которым по тринадцать лет, подходят ко мне вплотную и цедят сквозь зубы, что это их должны были взять на мое место, потому что они старше и сильнее, а я костлявый узкоплечий коротышка. Пусть себе болтают, сколько влезет. Работа-то моя, и мистер Хэннон меня все время хвалит.
Иногда боль в ногах так его донимает, что он еле ходит, и миссис Хэннон очень переживает за него. Она угощает меня чаем, а я смотрю, как она подворачивает брюки мистера Хэннона и разматывает грязные бинты. На ногах у него желто-красные язвы, забитые угольной пылью. Она промывает их мыльной водой и смазывает желтой мазью, потом помогает ему поднять ноги на стул, и мистер Хэннон весь вечер отдыхает, читая газету или книгу, что стоит на полке у него над головой.
Ноги у него так болят, что утром ему приходится вставать на час раньше, разминать их и заново накладывать мазь. Однажды в субботу утром, еще затемно, миссис Хэннон стучится к нам и просит меня сбегать к соседу за тачкой — мистер Хэннон сегодня совсем не может таскать мешки, значит, мне придется возить их на тачке. И на велосипеде он меня подвезти не сможет, так что тачку нужно прикатить сразу на угольный склад.
— Для мистера Хэннона ничего не жалко, — говорит сосед. — Господи ему помоги.
Я жду у ворот угольного склада. Наконец мистер Хэннон медленно-премедленно подъезжает на велосипеде, с трудом слезает с него и говорит:
— Что б я без тебя делал, Фрэнки.
Он разрешает мне запрячь лошадь, хоть я и не совсем еще научился. Потом разрешает самому выехать со склада на замерзшую улицу. Я готов целую вечность так ехать и даже домой не приходить. Мистер Хэннон показывает мне, как подтаскивать мешки к краю телеги и сбрасывать их на землю, чтобы потом загрузить на тачку и отвезти к дому. Он объясняет, как не надорваться, когда поднимаешь и грузишь мешки, и к полудню мы успеваем развезти шестнадцать мешков.
Вот бы ребята из школы видели, как умело я управляюсь с лошадью и с мешками, и всю-всю работу сам делаю, пока мистер Хэннон дает отдых ногам. А еще как я подвожу тележку к «Саутс-пабу» и распиваю лимонад с мистером Хэннноном, и мы с дядей Па все черные, а Билл Гэлвин — весь белый. Еще я бы похвалился перед мальчишками чаевыми, которые мистер Хэннон разрешил мне оставить себе, а это четыре шиллинга, плюс шиллинг за работу, вместе — целых пять.
Мама сидит у огня. Я протягиваю ей деньги. Она смотрит на меня, роняет монеты на колени и плачет. Почему она плачет и совсем деньгам не радуется?
— На глаза свои посмотри, — говорит она. — Иди к зеркалу.
Лицо у меня черное, а с глазами совсем плохо. Белки и веки краснющие, а из уголков глаз сочится желтая жидкость. Потом она засыхает и образует корочку, которую надо или отковыривать, или вымывать.
— Все, — заявляет мама. — Хватит. Больше никакого мистера Хэннона.
— Но мистер Хэннон не справится без меня! Он еле ходит. Я сегодня вообще все сам делал: и повозкой управлял, и мешки возил на тележке, а потом пил лимонад, и слушал, как в пабе спорят, кто сильнее: Роммель
[95] или Монтгомери
[96].
