Мама говорит, что мистера Хэннона ей, конечно, жаль, но у нас своих бед полно, и не хватало еще, чтоб ее сын потерял зрение и ходил, спотыкаясь, по улицам Лимерика. От тифа чуть не умер, так теперь еще и ослепнуть хочешь?
Я плачу и никак не могу успокоиться — как я теперь стану настоящим мужчиной и добуду деньги, которые мальчик-рассыльный так и не привез от папы? Что мистер Хэннон будет делать без меня в понедельник? Кто будет подтаскивать мешки к краю телеги и развозить их по домам? Он такой добрый, так любит свою лошадку. А она что будет делать, если мистер Хэннон не сможет вывести ее из стойла, а меня рядом не будет? Вдруг никто не даст ей больше овса и яблочком не угостит, и она умрет от голода?
Мама говорит, что от слез только хуже глазам будет.
— Ладно, посмотрим. Больше ничего пока обещать не могу.
Она промывает мне глаза и дает шестипенсовик, чтобы я сводил Мэйлахи на фильм «Человек, которого не смогли повесить», где играет Борис Карлофф
[97], и купил нам по ириске.
Из глаз у меня по-прежнему течет желтая жижа, я почти не вижу, что делается на экране, и Мэйлахи мне все пересказывает. Зрители с соседних мест шикают на него, потому что им не слышно, что говорит Борис, а когда Мэйлахи объясняет им, что он не просто так болтает, а помогает слепому брату, они зовут билетера, Фрэнка Годжина, и тот грозит, что если Мэйлахи еще хоть словечко скажет, нас тут же вышвырнут на улицу.
Ну и ладно. Я наловчился выдавливать жижу из глаз и смотрю одним, пока в другой натекает, и так чищу то один глаз, то второй, только видится все в желтом цвете.
Наутро в понедельник к нам опять стучится миссис Хэннон и просит маму отправить меня на угольный склад и передать тамошнему начальнику, что мистер Хэннон сегодня прийти не сможет, а пойдет к врачу ноги лечить, но завтра обязательно придет и развезет сразу все за сегодня и за завтра. Миссис Хэннон теперь всегда зовет меня Фрэнком. Того, кто развозит стофунтовые мешки угля, несолидно звать Фрэнки.
— Зря мы, пожалуй, нянчимся с этим Хэнноном, — хмыкает начальник. — Как тебя, говоришь, зовут?
— Маккорт.
— Передай Хэннону, чтоб справку от врача принес. Понял?
— Да, сэр.
Врач говорит мистеру Хэннону, что ему надо лечь в больницу, а то гангрена начнется и за последствия он не отвечает. Мистера Хэннона увозит неотложка, и это означает конец моей взрослой работы. Теперь я снова стану белым, как все в Лими, и не будет больше никакой телеги, лошади и шиллингов для мамы.
Через несколько дней к нам заходит Брайди Хэннон и говорит, что ее мать приглашает меня на чашку чая. Миссис Хэннон сидит у огня, положив руку на кресло мистера Хэннона.
— Садись, Фрэнк, — просит она.
Я направляюсь к кухонному стулу, но она похлопывает рукой по креслу.
— Нет-нет, сюда садись. Посиди на его месте. А ты знаешь, сколько ему лет, Фрэнк?
— Наверное, очень много, миссис Хэннон. Все тридцать пять, пожалуй?
Миссис Хэннон улыбается. У нее красивые зубы.
— Ему сорок девять, Фрэнк. В этом возрасте ноги не должны так болеть.
— Понятно, миссис Хэннон.
— Знаешь, как он радовался, когда ты с ним на телеге ездил?
— Нет, миссис Хэннон.
— Очень радовался. У нас две дочери: Брайди — ее ты знаешь, — и еще Кэтлин, медсестра, она в Дублине живет. А вот сына у нас нет, и он говорил, что ты ему как сын.
У меня щиплет глаза, но я не хочу плакать при миссис Хэннон, да еще когда непонятно толком отчего. Я и так только и делаю, что плачу в последнее время. Может, это из-за работы? Или из-за мистера Хэннона?
«Вода дырочку ищет», — говорит про это мама.
Наверное, я плачу, потому что миссис Хэннон говорит со мной так ласково, и все из-за мистера Хэннона.
— Да, как сын, — повторяет она. — И я этому очень рада. А работать он больше не сможет, придется ему теперь дома сидеть. Может, найдется лекарство, и тогда он подлечится и пойдет работать сторожем куда-нибудь, где тяжести таскать не надо.
— У меня больше нет работы, миссис Хэннон.
— Есть, Фрэнк. Это твоя учеба в школе.
— Но это же ненастоящая работа, миссис Хэннон.
— А другой тебе пока и не надо, Фрэнк. У мистера Хэннона сердце кровью обливается, как подумает, что ты мешки угля на себе таскаешь, а мама за глаза твои боится. Ох, бог свидетель, до чего я жалею, что втянула тебя в это, и маме твоей выбирать пришлось, что ей жальче: ноги мистера Хэннона или твои глазки.
— А можно мне к мистеру Хэннону в больницу сходить?
— Тебя к нему не пустят, наверное, но потом к нам, конечно, заглядывай, навещай его. Делать-то ему будет особо нечего, кроме как книги читать да в окно смотреть.
— Не надо плакать, — говорит мне дома мама. — Впрочем, слезы соленые, может, глаза лучше промоются.
XII
От папы приходит письмо. Он пишет, что приедет домой за два дня до Рождества, и у нас начнется новая жизнь — он совсем другим человеком стал. Еще он надеется, что мы хорошо себя вели, слушались мамочку, усердно молились и за это он нам кое-что привезет к Рождеству.
Мама берет меня с собой на вокзал встречать папу. Там всегда ужасно интересно: кто-то приезжает, кто-то уезжает. Люди высовываются из окон вагонов, кричат, машут руками, улыбаются. Паровоз дает гудок и, пыхтя паром, трогается с места. Провожающие хлюпают носами, а вдалеке серебрятся рельсы и убегают в Дублин и куда-то еще, совсем далеко.
Уже почти полночь, на перроне холодно и пусто. Человек в железнодорожной фуражке спрашивает, не желаем ли мы в тепле подождать.
— Спасибо большое, — соглашается мама и смеется, когда дежурный приводит нас к сигнальной будке в самом конце перрона, и нам приходится забираться куда-то по лестнице, приставленной к стене. Мама полная, она поднимается медленно и все приговаривает:
— Господи, боже мой. Господи, Боже мой.
Мы будто на вершину мира забрались; в будке темно, только на аппарате, над которым склоняется дежурный, мелькают красные, зеленые и желтые огоньки.
— Я тут маленько поужинать собрался. Угощайтесь.
— Нет-нет, спасибо, — отказывается мама. — Что ж мы у вас, ужин отбирать будем?
— Да супруга моя всегда с излишком провизии накладывает, я б даже если неделю тут просидел, всего бы не употребил. Да и работа несложная, сиди себе, смотри на лампочки да рычаг двигай, когда нужно.
Он откручивает крышечку фляжки, наливает какао в кружку и со словами «На, пей сколько хочешь» вручает ее мне.
