Маме он протягивает полбутерброда.
— Что вы, что вы, — отнекивается она. — Домой детям лучше несите.
— У меня, миссус, два сына служат в войсках Его Величества короля Англии. Один под началом Монтгомери в Африке, другой в Бирме или еще в какой чертовой дыре — извините, что выражаюсь. Боролись мы, боролись с англичанами, а теперь за них воюем. Берите, берите, бутерброд, миссус.
Лампочки на устройстве начинают помигивать.
— Ваш поезд прибывает, — говорит дежурный.
— Спасибо вам большое и с Рождеством вас!
— И вас, миссус, и с Новым годом тоже. Дружок, по лестнице осторожно спускайся и маме помоги.
— Спасибо большое, сэр.
Мы снова стоим и ждем на перроне. Поезд с грохотом въезжает на станцию. Двери вагонов открываются, оттуда выходят люди с чемоданами и быстрым шагом идут к воротам. Где-то звякают о землю молочные бидоны. Мужчина с двумя мальчиками выгружают из вагона газеты и журналы.
Папы нигде не видно. Мама говорит, что, может быть, он уснул в вагоне, но мы оба знаем, что вряд ли — он и в своей-то постели плохо спит.
— Должно быть, паром из Холихеда запоздал, вот папа и не успел на поезд, — предполагает мама. — В Ирландском море погода зимой всякая бывает.
— Он не приедет, мам. Ему на нас наплевать. Валяется пьяный где-нибудь в Англии.
— Не смей говорить так про отца.
Я замолкаю. Вот был бы у меня такой отец, как тот дежурный в сигнальной будке, который нас бутербродами и какао угостил.
На следующий день дверь открывается, и в дом заходит папа. Верхние зубы у него выбиты, а под глазом синяк. Он говорит, что в Ирландском море был шторм, он ударился о перила и зубы выбил.
— А может, подрался спьяну? — спрашивает мама.
— Нет, конечно, Анджела.
— Пап, ты подарок обещал, — встревает Майкл.
— Ах, да.
Папа достает из чемодана коробку конфет и протягивает ее маме. Она открывает коробку, а там уже половины конфет нет.
— Не мог детям оставить? — укоряет его мама.
Она захлопывает коробку и убирает ее на каминную полку.
— Ладно, завтра после праздничного обеда съедим.
Мама спрашивает папу, привез ли он денег. Тот говорит, что времена настали тяжелые, работы мало.
— Голову-то мне не морочь, — возмущается мама. — Война идет, уж чего-чего, а работы в Англии навалом. Пропил все, да?
— Ты все пропил, папа?!
— Ты все пропил, папа?!
— Ты все пропил, папа!
От наших криков Альфи просыпается и пускается в рев.
— Тихо-тихо, мальчики, — говорит папа. — Имейте уважение к отцу.
Он надевает кепку — приятеля тут одного обещался навестить.
— Шагай, шагай к своему приятелю, — злится мама. — Только не вздумай пьяным заявляться и песни распевать про Родди Маккорли или еще про кого.
Папа приходит домой пьяным и тихонько засыпает на полу, у маминой кровати.
На следующий день у нас настоящий рождественский обед, потому что мама получила продуктовый талон от Общества Святого Викентия. Мы будем есть овечью голову с капустой и молочно-белыми картофелинами и пить сидр, потому что Рождество. Папа говорит, что есть не хочет, а просто чаю попьет и просит у мамы сигаретку.
— Да съешь ты хоть что-нибудь, — просит мама. — Рождество же.
Он повторяет, что не голоден, но если никто овечьи глаза не хочет, то так и быть — съест. Очень уж много в них пользы, и нечего носы воротить. Папа запивает еду чаем и докуривает сигарету. Потом надевает кепку и идет наверх за чемоданом.
— Ты куда это собрался? — кричит ему вслед мама.
— В Лондон.
— Это в Рождество-то? Другого дня не нашел?
— Как раз лучшего дня и не придумать. Кто-нибудь да подбросит рабочего человека до Дублина — в Рождество все вспоминают, что Святому Семейству тоже нелегко пришлось.
— А на паром в Холихед как попадешь без гроша в кармане?
— Да как в прошлый раз. Проскочу, пока никто не видит.
Он целует нас всех в лоб, велит хорошо себя вести, слушаться маму и молиться, потом обещает написать письмо.
— Ну да, много ты пишешь, — усмехается она.
Папа подходит к ней с чемоданом. Мама встает, достает с полки коробку с конфетами и раздает нам. Она кладет себе в рот конфету, но тут же вынимает — конфета слишком твердая, и маме ее не разгрызть. У меня конфета мягкая, я меняю ее на твердую — той на подольше хватит. Она сливочная и очень вкусная, а посередине — орешек. Мэйлахи с Майклом ноют, что у них конфеты без орешка, и почему это Фрэнку всегда орешек достается?
— Как это всегда? — удивляется мама. — У нас ни разу еще конфет в доме не было.
— Ему один раз изюминка в булочке попалась в школе, и он отдал ее Пэдди Клоэсси, — ноет Мэйлахи. — А орешек почему нам не отдал?
— Потому что сегодня Рождество, а у него глаза болят, орехи для глаз полезны.
— Орешек, правда, ему глаза полечит? — спрашивает Майкл.
— Правда.
— А один или оба?
— Я думаю, оба.
— Если б мне орешек попался, я бы ему отдал, глаза полечить, — сообщает Мэйлахи.
— Я знаю, что отдал бы, — говорит мама.
Папа еще какое-то время стоит и смотрит, как мы едим шоколад, потом отпирает щеколду и уходит.
* * *
— И днем-то плохо, а ночью еще хуже, — жалуется наша мама Брайди Хэннон. — И когда этот дождь прекратится?
В ненастные дни мама с утра не встает, а разрешает нам разжечь огонь. Сама она сидит на кровати, кормит Альфи хлебным мякишем и поит чаем из кружки. Мы с Мэйлахи спускаемся в «Ирландию», умываемся под краном над тазиком и вытираемся старой рубахой, которая висит тут же на спинке стула. Мама велит нам подняться наверх, стать около постели и проверяет, чисто ли мы отмыли шеи, и если нет, отправляет обратно к крану и мокрой рубахе. Если прохудились штаны, мама ставит заплатку из любой тряпицы, какую дома найдет. Штаны у нас короткие, потому что нам еще не исполнилось ни тринадцать, ни четырнадцать, а чулки вечно дырявые. Если у мамы нет ниток для штопки, а чулки темные, то можно замазать ноги в дырках черной ваксой — иначе ужасно стыдно появляться на людях. Через несколько недель дыры увеличиваются настолько, что чулки приходится стягивать пониже и прятать дырявые места в ботинки. В дождливые дни чулки намокают, мы развешиваем их у огня на ночь, а к утру они так затвердевают от грязи, что надевать страшно — вдруг раскрошатся. Но чулки надеть — это полбеды, еще надо чем-то заткнуть дыры в ботинках, так что мы с Мэйлахи вечно деремся за обрывки картона и бумаги. Майклу всего шесть, ему может вообще ничего не перепасть, и тогда мама ругается.
