— Оставь, оставь, Фрэнки, — говорит миссис Перселл. — Послушаем, что в мире делается.
После новостей начинается передача для американских вооруженных сил. Как же здорово слышать американскую речь! Как легко и непринужденно звучат голоса! Потом играет музыка, ах, какая музыка! Сначала сам Дюк Эллингтон зовет меня поскорее сесть в поезд А
[98], а потом Билли Холидей поет, обращаясь ко мне одному:
Я не могу дать тебе ничего, кроме любви, милый.
Это единственное, чего у меня с избытком, милый.
Ох, Билли, Билли, как я хочу оказаться в Америке с тобой и с этой музыкой! Там у всех красивые зубы, люди оставляют еду на тарелках, у каждой семьи свой туалет, и все живут долго и счастливо.
— Знаешь, что, Фрэнки? — вдруг говорит миссис Перселл.
— Что?
— Шекспир так хорош, что, наверное, он ирландец.
* * *
Сборщик ренты теряет терпение.
— Вы не платите уже четыре недели, миссус, — выговаривает он маме. — С вас один фунт и два шиллинга. Платите, а иначе я пойду в контору к сэру Винсенту Нэшу и скажу ему, что Маккорты задолжали за месяц. И где я тогда окажусь, миссус? Меня вышвырнут с работы, а у меня матушка на попечении. Ей девяносто два, и она каждый день ходит причащаться в церковь францисканцев. Моя работа — собирать ренту, миссус, и если я ее не соберу, то потеряю работу. Смотрите же, на следующей неделе я приду снова, и если к тому времени вы не найдете один фунт восемь шиллингов шесть пенсов, то окажетесь на улице, под дождем, со всеми вашими пожитками.
Мама возвращается в «Италию», садится у огня и причитает, что за неделю нечем заплатить, не то что за месяц. Ей хочется чаю, но воду кипятить не на чем. Тогда Мэйлахи вытаскивает расшатанную доску из стены между комнатами.
— И так уже отвалилась, — говорит мама. — Так что можно и на дрова пустить.
Доски хватает, чтобы вскипятить чаю утром, но что делать вечером и потом?
— Еще одну доску, пожалуй, вытащить можно, но только одну, — разрешает мама.
Она повторяет это две недели, пока от стены не остаются голые балки.
— Балки не трогать! — грозит нам мама. — На них держится потолок и весь дом.
Балки? Да ни за что!
Мама уходит к бабушке, а дома становится так холодно, что я беру топорик и примериваюсь к одной из балок. Мэйлахи меня подбадривает, а Майкл хлопает в ладоши от восторга. Я дергаю балку на себя, потолок скрипит, и на мамину кровать обрушиваются разом куски штукатурки, черепица и дождевая вода.
— О, Господи, нас прибьют, — ахает Мэйлахи.
А Майкл пританцовывает и распевает:
— Фрэнки дом сломал, Фрэнки дом сломал.
Мы бежим под дождем к бабушке, чтобы сообщить маме ужасную новость. Она озадаченно смотрит на Майкла, который по-прежнему распевает: «Фрэнки дом сломал, Фрэнки дом сломал», но потом я объясняю, что в крыше дыра, и дом вот-вот рухнет.
— Господи! — кричит мама и выбегает на улицу, а бабушка пытается поспеть за ней.
Кровать погребена под штукатуркой и черепицей.
— Что же нам делать? Что? — хватается мама за голову и начинает кричать на меня за то, что я тронул балки.
— Пойду к хозяину в контору, — говорит бабушка. — Скажу, чтоб дыру заделали, не то вас дождем совсем зальет.
Чуть погодя она возвращается со сборщиком ренты.
— Боже правый, а где еще одна комната? — изумленно произносит тот.
— Какая комната? — спрашивает бабушка.
— Я вам сдал две комнаты, а тут только одна. Где комната?
— Какая комната? — вторит ей мама.
— Когда я вам жилье сдавал, наверху две комнаты было, и стена между ними. Где стена? Я точно помню стену, потому что была комната. Куда вы дели стену? И комнату?
— Не помню я никакую стену, — говорит бабушка. — А если я не помню стену, как же я комнату вспомню?
— Не помните? Зато я помню. Сорок лет работаю и ни разу ничего подобного не видал. Да что ж это такое! Стоит чуть отвлечься и жильцы перестают платить, да ко всему прочему стены с комнатами куда-то девают. Сейчас же отвечайте, где стена и где комната!
— Вы помните стену? — поворачивается мама к нам.
Майкл тянет ее за руку.
— Которую мы в камине сожгли?
— Боже правый! — произносит сборщик ренты. — Все, это уже ни в какие ворота не лезет и переходит все чертовы границы. Мало того, что не платите, так теперь еще и это. Что я сэру Винсенту скажу? Вон, миссус, я вас выселяю! Чтоб духу тут вашего через неделю не было! Слышали?!
Мамино лицо становится суровым.
— Вам надо было родиться, когда англичане лишали ирландцев крова.
— Не умничайте, миссус, не то я пришлю людей и вас выселят завтра же.
Он уходит, широко распахнув дверь, чтоб всем было ясно, какого он о нас мнения.
— Господи, да куда ж мы пойдем? — сокрушается мама.
— Мне вас селить некуда, — отвечает бабушка. — Вот кузен твой, Джерард Гриффин, который живет в домике своей матери на Росбрайен-роуд, сможет вас приютить, пока другое жилье не подыщете. Время позднее, но я все равно схожу к нему и спрошу. Фрэнк, пойдешь со мной.
Она велит мне надеть пальто, но пальто у меня нет.
— Про зонтик тебя, конечно, тоже бесполезно спрашивать, — говорит бабушка. — Пойдем. — Она накидывает на голову шаль и выходит, я — следом за ней. Под дождем мы шагаем на Росбрайен-роуд, а это почти две мили. Бабушка стучит в дверь маленького домика в длинном ряду таких же домишек.
— Я знаю, ты дома, Ламан. Открой дверь.
— Бабушка, почему Ламан? Он же Джерард.
— Почем я знаю. Зовут же все твоего дядюшку Пэта Эбом. А этого Ламаном кличут. Открывай, а то сами войдем. На работе, наверное, задержался.
Она толкает дверь. В комнате темно. Пахнет сыростью и чем-то сладким. Это, похоже, кухня, а рядом с ней маленькая комнатка. Над спальней — маленький чердак с окошком, в которое барабанит дождь. Повсюду валяются коробки, газеты, журналы, объедки, кружки, пустые консервные банки. Почти всю спальню занимают кровати — одна огромная, а другая — у окна — поменьше. На огромной какой-то бугор.
— Ламан? Вставай, ну, вставай же.
— А? Что? Что случилось?
— Беда у нас. Анджелу с детьми выселяют, а небо будто прохудилось. Приютить их надо, пока на ноги не встанут, а у меня места нету. Можешь им чердак отдать, хотя нет — дети лазить туда не смогут, убьются еще, так что сам иди наверх, а их сюда пусти.
