— Да.
— Есть у меня для тебя одна работенка. Ты же не против чуть-чуть поработать?
— Не против.
— И маме помочь хочешь?
— Да.
— У меня там горшок стоит полный с утра. Сходи-ка, вынеси, сполосни под краном да на место поставь.
Горшок выносить мне ужасно не хочется, но я представляю, как отправлюсь на велосипеде в Киллало, туда, где только поле и небо, как буду купаться в реке Шаннон и спать на сеновале. Я придвигаю стол к стене, приношу стул, забираюсь на чердак. Под кроватью стоит белый горшок весь в желтых и коричневых потеках и до краев наполненный мочой и дерьмом. Я осторожно переношу его к краю — не дай бог прольется, — слезаю на стул, беру горшок за ручку, забираю его вниз, отвернувшись, спускаюсь на стол, ставлю горшок на стул, слезаю на пол, несу в туалет, выливаю, и там же, за туалетом, меня тошнит с непривычки.
— Вот и молодец, — посмеивается Ламан. — Можешь брать велосипед, когда захочешь, главное — выливай горшок, бегай за сигаретами в лавку и за книжками в библиотеку и делай все, что я скажу. До чего же ловко ты с горшком управился.
Мама молча глядит в потухший очаг.
* * *
Однажды дождь так расходится, что библиотекарша, мисс О’Риордан, говорит:
— Не ходи пока на улицу, а то книги испортишь. Посиди тихонько, жития святых вон почитай.
На полке стоят четыре здоровенных тома «Житий святых» отца Батлера. На то, чтобы их прочитать, наверное, вся жизнь уйдет. Я неохотно принимаюсь за чтение, и вскоре желаю только одного — чтобы дождь никогда не заканчивался.
На церковных образах святые — и мужчины, и женщины, — всегда смотрят на небеса, где на облачках сидят упитанные ангелочки с цветочками и арфами и славят Господа. Дядя Па Китинг говорит, что нет ни одного святого, с которым ему бы хотелось распить кружечку. Однако в этой книге святые ведут себя совсем по-другому. В ней рассказывается про девственниц, мучеников, дев-мучениц, и эти истории почище любого фильма ужасов в «Лирик-синема».
Мне приходится посмотреть в словаре слово «девственница». Я знаю, что девой называют Марию, мать Иисуса, потому что у нее не было настоящего мужа, только бедный старый Иосиф. В «Житиях святых» девственницы все время попадают в беду, а почему, непонятно. В словаре написано: «Девственница, женщина (обычно юная), пребывающая в состоянии неоскверненного девства». Теперь надо глядеть, что такое «неоскверненное» и «девство», и по словарю выходит, что «неоскверненное» значит «не подвергшееся осквернению», а «целомудрие» — это «отсутствие незаконных половых сношений». Теперь непонятно, что такое «сношения». Дальше словарь подсказывает «интромиссию», следом — копулятивный орган особи мужского пола. «Копулятивный» приводит меня к «копуляции», что есть «слияние полов в таинстве воспроизводства рода». Тут я уже совсем ничего не понимаю, и так устал искать одно за другим слова в этом толстенном словаре, а все потому, что те люди, которые его писали, не желают, чтобы такие, как я, хоть что-нибудь поняли.
Я просто хочу узнать, откуда я взялся, но если начинаешь спрашивать, тебя отправляют за ответом к кому-то еще или запутывают словами.
Всем этим девам-мученицам римские судьи велят отречься от веры и принять римских богов, но они говорят: «Ни за что», и тогда судьи решают замучить их до смерти. Больше всего мне нравится читать про святую Христину, которая целую вечность не умирала. Судья велит отрезать ей грудь, а она кидает в него отрезанной грудью, и тот глохнет и слепнет. В дело вступает другой судья, и велит отрезать ей вторую грудь. С ним повторяется та же история. В Христину пускают стрелами, а они от нее отскакивают обратно в лучников, и те валятся замертво. Потом ее пытаются сварить заживо в масле, а она знай себе сидит в котле, ножками болтает. Судье это все окончательно надоедает, и он приказывает отрубить Христине голову, и тут уж она погибает. Святую Христину почитают двадцать четвертого июля, и я, пожалуй, запомню для себя эту дату, так же как и День святого Франциска Ассизского, четвертого октября.
— Дождь кончился, ступай домой, — говорит библиотекарша.
Я направляюсь к выходу, а она окликает меня и говорит, что написала моей маме записку и нисколечко не возражает, если я ее прочту. В записке говорится: «Дражайшая миссис Маккорт. Бывает, сидишь и думаешь, что Ирландия катится к чертям собачьим, а потом к тебе в библиотеку приходит мальчик и так зачитывается „Житиями святых“, что даже не замечает, как прекращается дождь, и его приходится чуть ли не силой отрывать от вышеупомянутых „Житий“. Так вот, миссис Маккорт, возможно, у вас в семье священник растет, и я поставлю свечку в надежде, что мое предположение сбудется. Искренне ваша, Кэтрин О’Риордан, помощник библиотекаря».
* * *
Хоппи О’Холлоран — единственный учитель в школе Лими, кто ведет уроки сидя: то ли потому, что он директор, то ли потому, что у него одна нога короче другой, и поковыляй-ка так долго без отдыха. Остальные учителя во время урока расхаживают по классу или на кафедру поднимаются, и никогда не знаешь, когда тебе попадет тростью или ремнем за то, что ответил неправильно или написал что-то небрежно. Если Хоппи решит тебя наказать, он вызовет тебя к своему столу и накажет перед всеми тремя классами.
Бывают хорошие дни, когда он сидит за столом и рассуждает об Америке.
— Мальчики мои, — говорит он. — В распоряжении американцев — всевозможные климатические зоны: от ледяных равнин Северной Дакоты до благоухающих цветущих апельсиновых рощ во Флориде.
Еще он рассказывает про историю Америки. Если уж американский фермер с кремневым ружьем и мушкетом отвоевал у англичан целый континент, то чего уж нам, вечным воинам, свой остров не освободить.
Если мы не хотим, чтоб он мучил нас алгеброй и ирландской грамматикой, надо спросить что-нибудь про Америку, и он проговорит весь день.
Сидя за столом, он перечисляет индейские племена и своих любимых вождей. Арапахо, шайены, чиппева, сиу, апачи, ирокезы. Это же музыка, мальчики, сущая музыка! А имена вождей? Вы только послушайте: Пинающий Медведь, Дождь-на-Лице, Сидящий Бык, Неистовый Конь и самое лучшее — Джеронимо.
В седьмом классе Хоппи раздает нам маленькие книжечки с многостраничной поэмой Оливера Голдсмита, которая называется «Покинутая деревня». Он говорит, что хотя эта поэма об Англии, в ней поэт горюет о судьбах своей родины, нашей родины, Ирландии. Мы учим поэму наизусть по двадцать строк за вечер, чтоб утром на уроке рассказывать без запинки. Хоппи вызывает перед классом сразу шестерых, и если забудешь хоть строчку, получишь дважды по рукам. Он велит нам положить книжечки в парту и хором декламировать ту часть, которая повествует о сельском учителе.
За изгородью, что бежала вдоль дорог,
Где весело желтел цветущий дрок.
В том домике, где раздавался гомон детский,
Привычно вел урок учитель сельский.
Он был суров и леность не прощал,
О том знал я, и каждый шкодник знал.
Он только бровью поведет — и чувствуешь нутром,
Сию минуту над тобою грянет гром.
А шутку скажет, так тотчас.
От облегчения смеется целый класс.
Когда мы доходим до последних строк, он закрывает глаза и блаженно улыбается.
