— Сейчас-то ты телеграммами занят, — говорит ветеран бурской войны. — Но, может, приедешь вечерком и сходишь в лавку, а то в доме ни крошки съестного, да еще холодно совсем.
Он сидит в старом кресле под кучей одеял, а рядом с ним стоит ведро, от которого невыносимо воняет, и когда смотришь на этого старичка в темном углу, хочется отмыть его горячей водой из шланга и накормить досыта яичницей с ветчиной и картофельным пюре с кучей масла, соли и лука.
Вот бы переселить этого ветерана и ту «кучу тряпья» в большой светлый дом за городом, где поют птички и журчит ручеек.
У миссис Спиллейн, которая живет на Памп-лейн за Кэрис-роуд, двое детишек-калек. Это большеголовые малыши с золотистыми волосами, маленькими тельцами и культяпками вместо ног, которыми они болтают, сидя на краю стула. Они сидят весь день, уставившись в огонь, и спрашивают:
— Где папочка?
Говорят они вроде по-английски, но между собой лопочут на каком-то своем языке:
— Жин-нас-чай-дай?
Миссис Спиллейн поясняет, что это значит «когда будет ужин». Она говорит, что редкая удача, если муж фунта четыре в месяц пришлет, а уж как она устала выслушивать оскорбления в амбулатории, мол, у нее же муж в Англии. Детям всего четыре года, и они смышленые очень, хоть и беспомощные. Кабы они ходить могли, да хотя бы чуть поздоровее были, она бы давно уехала из этой забытой Богом страны, которая так боролась за свободу, боролась, и все без толку. Пусть этот мерзавец Де Валера, что сидит в своем дворце в Дублине, и все прочие политики к чертям катятся, Господи прости. И священники вслед за ними тоже, и за эти слова она прощения у Бога просить не будет. Знай себе твердят все время, что Иисус, мол, беден был и нечего бедности стыдиться, а самим вон грузовики с ящиками и бочками пива и вина подвозят, яиц вдоволь и окорока всякие. И они еще смеют нам говорить, от какой пищи следует отказаться в пост? Да от чего отказываться-то, коли у нас круглый год этот пост?!
* * *
Вот бы переселить миссис Спиллэйн и ее белокурых детишек-калек в загородный дом вместе с «кучей тряпья» и англо-бурским ветераном, всех отмыть и посадить на солнышке, где птички поют и ручеек журчит.
Ну, не могу я просто так уйти и оставить «кучу тряпья» с бесполезным денежным переводом, потому что эта «куча» — старушка, которую зовут миссис Гертруда Дэйли. Ее скрутило всеми мыслимыми хворями: и артрит у нее, и ревматизм, и волосы выпадают, и полноздри скоро отвалится, потому что она все пальцем в носу ковыряет. Но когда старушка выбирается из-под тряпок и садится на постели, оказывается, что зубы у нее ровные и белехонькие — так и сверкают в темноте.
— Да-да, — подтверждает она. — Свои у меня зубки-то. Вот сгнию я в могиле, а зубы откопают лет через сто все такими же блестящими да белехонькими и объявят меня святой.
Ей пришло три фунта от сына. Телеграмма гласит: «С днем рождения, мамочка. Твой любящий сын Тедди».
— Надо же, раскошелился, поганец, — ухмыляется мисси Дэйли. — Не все еще на потаскушек с Пиккадилли, видать, спустил. Ты уж, милок, сделай одолжение: сбегай на почту за деньгами, потом купи мне бутылочку виски «Бейби пауэрс», хлеба буханку, фунт сала, семь картофелин — по одной на каждый день недели, — отвари картошечку да растолки с кусочком сальца, хлеба ломоть отрежь и немножко водицы принеси, виски запить. А еще сходи к О’Коннору, аптекарю, за мазью для болячек, да пока совсем не ушел, мыльца принеси, отмоюсь хоть как следует. А уж я тебе как благодарна буду и помолюсь за тебя, вот тебе два шиллинга за труды.
— Не возьму я денег, мэм.
— Нет уж, бери. Это ж малость такая, а ты мне шибко помог.
— Не могу, мэм, вы в таком состоянии.
— Бери, не то скажу на почте, чтоб больше тебя ко мне с телеграммами не присылали.
— А, хорошо, хорошо, мэм. Большое спасибо.
— Спокойной ночи, сынок. Мамочку свою слушай.
— Спокойной ночи, миссис Дэйли.
* * *
В сентябре в школе начинаются занятия, и иногда по дороге со школы Майкл заворачивает к Эбботу. Если на улице идет дождь, он спрашивает:
— Можно я тут переночую?
И вскоре совсем перебирается ко мне. Потопай-ка две мили туда-сюда каждый день, уставший и голодный.
Мама приходит его искать, и я не знаю, что ей сказать, даже смотреть как на нее не знаю, поэтому гляжу в сторону.
— Как дела на работе? — спрашивает она как ни в чем не бывало.
— Отлично, — отвечаю я как ни в чем не бывало.
Если дождь сильный, мама с Альфи не идет домой, а ночует в комнатушке наверху. На следующий день она уходит к Ламану, а Майкл остается, и вскоре мама тоже совсем перебирается к нам.
За жилье раз в неделю платит Эббот. Мама получает пособие и талоны на продукты в амбулатории, но потом кто-то доносит на нее, и в пособии ей отказывают, потому что у нее сын зарабатывает фунт в неделю, а у многих и того нет, так что, мол, пусть радуется еще. Теперь мне приходится отдавать всю получку ей.
— Всего фунт? — удивляется мама. — За то, что ты по всему городу колесишь в любую погоду? Да это же четыре доллара всего, на эти деньги в Нью-Йорке и кошку не прокормишь. Если бы ты развозил телеграммы «Вестерн Юнион» в Нью-Йорке, то зарабатывал бы двадцать пять долларов в неделю и в роскоши жил. — Она всегда переводит ирландские деньги в американские, потому что никак про Америку забыть не может и все время всем рассказывает, что там было гораздо лучше. Иногда она оставляет мне два шиллинга, но их хватает только на кино или на подержанную книгу — так я никогда не накоплю на билет и застряну в Лимерике лет до двадцати пяти, а это уже старость.
Мэйлахи пишет из Дублина, что ему осточертел оркестр и он не хочет всю жизнь дудеть в трубу. Через неделю он возвращается домой и ворчит, что спать придется на одной постели со мной, Майклом и Альфи. В Дублине у него была своя койка с простынями, одеялом и подушкой. А теперь снова эти старые пальто и валик, который только тронь — сразу куча перьев летит.
— Ах, как мне тебя жалко, бедный ты разнесчастный, — усмехается мама.
Эббот спит в своей кровати, мама — в комнатушке наверху. Мы снова все вместе, и никакой Ламан больше над нами не издевается. Мы завариваем чай, жарим хлеб и едим, сидя на полу.
— Нельзя на полу сидеть, — говорит Эббот.
Он говорит маме, что у Фрэнка, мол, не в порядке с головой, раз он не понимает, для чего нужны стол и стулья, и мама тоже ругается, что пол холодный и мокрый и мы все застудимся до смерти. Но мы сидим на полу, поем, а мама и Эббот сидят на стульях. Она поет: «Не одиноко ли тебе сегодня вечером?»
[112], а Эббот «Дорогою в Рашин», мы так и не знаем, о чем эта песня. Мы сидим на полу, рассказываем о том, что было, чего не было и что будет, когда мы все уедем в Америку.
