– Девять.
– Ну вот. Девять романов, семь стихотворных сборников, десятки коротких рассказов, сотни песен. Вы только прикиньте, сколько на это все ушло бумаги!
– Ты что же, смеешься над Реймондом? – с подозрением спросила Инесс.
– Да ни в жизнь.
– Однажды ему удалось продать рассказ, – заметила она.
– Конечно, помню! В каком журнале его напечатали? «Отчаянный гонщик»? Заплатили сорок баксов за рассказ о парне, которому удалось стырить тысячу колпаков для колесных дисков. Сочли, что человек пишет со знанием дела.
– Ну а ты сколько рассказов продал? – поинтересовалась мать.
– Да ни одного, потому как просто не писал, а причина, по которой не писал, ясна как день. Просто вовремя понял, что у меня нет таланта. И если мой младший брат поймет наконец, что и у него нет писательского таланта, то сможет сэкономить немало денег. А заодно убережет сотни людей от прочтения его белиберды.
– Жестокий ты человек, Леон.
– Нет, мама, просто честный. И если бы ты сама была честна с ним с самого начала, тогда, возможно, он перестал бы писать. Но нет. Ты читала его книжки и стихи, его короткие рассказы и говорила – это гениально. Ну и он стал писать все больше, более длинными словами, длинными предложениями, длиннющими абзацами и дошел до того, что нормальный человек не в силах ни черта понять в его писанине.
– Так, значит, это целиком моя вина?
– Нет. Не на все сто процентов.
– Это идет на пользу его здоровью.
– Я там был. И не понимаю, чем сочинительство может помочь.
– А он говорит, что помогает.
– Интересно, эти его книжки – они от руки написаны или напечатаны? – вдруг встрял Леон.
– Напечатаны, – ответил Бутч.
– И кто же их печатает?
– Он платит какому-то парню из тюремной библиотеки, – сказала Инесс. – По доллару за страничку, а в одной из книжек целых восемьсот страниц. Однако я ее прочла, всю, до последнего слова.
– И поняла до последнего слова? – спросил Бутч.
– Ну, большую часть. С помощью словаря. Господи, ума не приложу, где только мой мальчик находит эти слова.
– И еще Реймонд посылает свои книжки в Нью-Йорк – думает, там их опубликуют, верно? – не унимался Леон.
– Да, но их отправляют ему обратно, – сказала она. – Наверное, там тоже не все понимают.
– Так ты считаешь, эти люди из Нью-Йорка не способны понять, что он пишет? – спросил Леон.
– Никто не способен понять, что он пишет и что хочет сказать, – заметил Бутч. – И это беда Реймонда-прозаика, Реймонда-поэта и Реймонда – политического заключенного. А еще Реймонда – автора песен и Реймонда-адвоката. Ни один человек в здравом уме не способен понять, что хочет сказать Реймонд своими произведениями.
– Если я правильно понял, – начал Леон, – большая часть денег уходит у Реймонда на писательство и все, что с ним связано: на бумагу, марки, печатание, копирование, отправку в Нью-Йорк и так далее. Я прав, мама?
– Наверное.
– И весьма сомнительно, что эти так называемые стипендии тратятся на адвокатов, – добавил Леон.
– Очень даже сомнительно, – подхватил Бутч. – К тому же не забывай о его карьере музыканта. Он тратит бабки на гитарные струны и дерьмовые диски. К тому же теперь заключенным разрешается брать напрокат кассетники. И наш Реймонд стал исполнителем блюзов. Наслушался Би-Би Кинга
[2] и Мадди Уотерса
[3] и, если верить тому же Реймонду, развлекает теперь своих коллег и соседей по камере смертников ночными концертами. Поет блюзы.
– О, знаю. Он упоминал об этом в одном из писем.
– У мальчика всегда был хороший голос, – заметила Инесс.
– Лично я никогда не слышал, чтоб он пел, – сказал Леон.
– Я тоже, – кивнул Бутч.
Они добрались до объездной дороги вокруг Оксфорда и находились в двух часах езды от Парчмена. Фургон Макбрайда выжимал максимум шестьдесят миль в час; стоило немного поддать газу, и передние колеса начинали слегка вибрировать. Впрочем, спешить особенно было некуда. Холмы в западной части Оксфорда становились все более пологими; до Дельты было уже рукой подать. Инесс узнала маленькую белую церквушку справа, рядом с кладбищем, и поняла, что церковь ничуть не изменилась за долгие годы, прошедшие с тех пор, когда она ездила в федеральный исправительный дом. «Интересно, – подумала она, – сколько еще женщин из округа Форд столь же часто ездили сюда». Впрочем, ответ был и так ясен. Леон положил начало этой традиции много лет назад тридцатимесячным тюремным заключением, и тогда посещения разрешались только в первую субботу каждого месяца. Порой Бутч отвозил ее, порой она платила соседскому сыну, но ни разу не пропустила ни одного свидания и неизменно брала с собой упаковку арахисового масла и тюбик зубной пасты. Через полгода после того, как Леона выпустили на поруки, уже он стал возить ее туда навещать Бутча. Затем одновременно сидели Бутч и Реймонд, но в разных отделениях, где правила содержания отличались.
А потом Реймонд убил шерифа, и его заперли в камере смертников, где тоже имелись свои правила.
Ко всему можно приспособиться, самые неприятные занятия входят в привычку, и Инесс Грейни даже научилась с нетерпением ожидать этих посещений. Братьев осуждал весь округ, но мать никогда не бросала своих детей. Она рожала их, она была рядом, когда они подрастали, когда их обижали и били. Она страдала на судебных процессах и слушаниях по условно-досрочному освобождению и говорила каждому, кто соглашался выслушать, что мальчики они хорошие, просто с ними плохо обращался человек, за которого она имела несчастье выйти замуж. А потому это ее вина. Выйди она за приличного человека, дети выросли бы нормальными людьми.
– Думаешь, эта женщина там будет? – спросил Леон.
– Свят-свят, – простонала Инесс.
– Разве она пропустит такое шоу? – заметил Бутч. – Уверен, непременно будет ошиваться поблизости.
– Господи, спаси и сохрани.
«Этой женщиной» была Талуя, городская сумасшедшая; она вошла в их жизнь несколько лет назад и умудрилась еще больше осложнить и без того скверную ситуацию. Через одного из активистов группы, требующей отмены смертной казни, она вышла на Реймонда, который в присущей ему манере ответил длинным письмом, где утверждал, что невиновен, что обращаются с ним просто ужасно, ну а дальше шла обычная чепуха о том, как он намерен построить карьеру писателя и музыканта. Он посылал ей стихи, любовные сонеты – словом, совсем вскружил голову дурочке. Они виделись в приемной для посетителей, и, глядя друг на друга через окошко, затянутое толстой металлической сеткой, умудрились влюбиться. Реймонд пропел несколько блюзовых мелодий, Талуя разрыдалась. Поговаривали даже о женитьбе, но планы эти пришлось отложить, поскольку тогдашнего мужа Талуи казнили в штате Джорджия. После недолгого траура она вновь приехала в Парчмен, где и состоялась странная церемония, прошедшая вразрез с законами штата, а также всеми религиозными доктринами. А потому брак признан не был. Это, впрочем, не помешало Реймонду продолжать пребывать в состоянии влюбленности, вдохновившей его, как он писал в очередном пространном послании, на новые литературные подвиги. В этом же письме он сообщил семье, что Талуя желает посетить округ Форди познакомиться с новыми родственниками со стороны мужа.
