Близко. Совсем уж близко.
Как я и говорил, Вороненок сам нашел меня. Он сидел на корточках
29 на «тропе», по которой я недавно проходил, терпеливо ожидая, когда я обращу на него свое внимание. На нем было старое шерстяное одеяло в светлую клетку, с обтрепанными, испачканными ржой краями. Индеец проделал в середине дыру, просунул в нее голову, и получилось пончо. Довольно удобно при такой погоде.
Когда тот неспешно поднялся, мы с ним стали одинакового роста. Вороненок постарел за те годы, что мы не виделись: сальные волосы во многих местах приобрели вкус соли, лицо еще сильнее огрубело, появились новые морщины, глубокие, точно каньоны на смуглой коже.
– Ты мое второе я, – поприветствовал он меня и коснулся предплечьем моего предплечья.
– Ты мое второе я, – почти в унисон ответил я ему и улыбнулся.
Ответной улыбки не дождался. В его племени считалось непростительной слабостью показывать радость от встречи с тем, кого считаешь другом. Радоваться можно лишь смерти врагов, удачной охоте на бизонов, приходу лета и объявлению новой войны. Но глаза Вороненка, маленькие, темные, глубоко запавшие, говорили о том, что он доволен.
Его брови и ресницы были выщипаны до полного отсутствия, вокруг глаз намалеваны… черные круги, а по щекам нарисовано множество… красных тонких линий, идущих от висков до челюсти. На самом деле этих полосок у Вороненка должно быть гораздо больше – каждая говорила о том, что он убил врага в рукопашной, а за время окружения индеец прикончил достаточно искиров штыком, ножом и томагавком. Они могли бы посоревноваться с Кроуфордом на предмет добытых голов, на самом деле.
Другое дело, что Вороненок так расписывал себе лицо, лишь когда собирался сражаться.
– У тебя неприятности?
– Нет, мой брат. Уже нет.
Для мухенока (как искаженно называли это племя белые люди, когда завоевывали Северный континент) любой из моего отряда был братом. Даже Мосс, которого он едва не прирезал. Мы вместе сражались на одной стороне и вместе смешивали кровь друг друга, пуская ее врагам. Для Людей большой реки это то же самое, что ближайший родственник.
– Предки сказали Желтой Черепахе, что ты вернулся из страны бледнолицей королевы. Я ждал тебя.
– Как он поживает?
– Спит и видит сны. Он любит спать. Это почти как смерть, но слаще. Будет говорить с тобой.
Он легкой поступью направился в сторону броненосца, пружинисто перепрыгнул на него, терпеливо дождался куда более неуклюжего меня. Поманил внутрь.
Здесь был холодный металл, грязь, мусор, витал горький запах дыма и усиливающийся – жареного мяса.
– Ждал тебя. Приготовил, – не оборачиваясь, сказал мой солдат.
В традициях его народа было есть диких собак, и я, совсем недавно рассуждавший о том, что у меня имеются некоторые моральные принципы в вопросах питания в мирное время, внутренне содрогнулся, но в остатках бывшей кают-компании с выбитыми иллюминаторами на костре жарилась целая коза, а не собака.
Оставалось лишь догадываться, где он ее добыл среди свалки.
– Ты мое второе я
30, – прошелестел голос у стены.
Я подошел поближе и сказал (очень тяжело правильно думать о цвете сейчас)… Желтой Черепахе:
– Ты мое второе я. Рад, что ты все еще здесь.
– Вы, бледнолицые, всегда слишком… – Желтая Черепаха запнулся, перебирая слова чужого для него языка. – Сентиментальны. Точно юные скво, которым не дано расписывать лицо
31.
Черепаха – младший брат Вороненка. Они оба находились в Первой Конфедератской дивизии генерала Вильсона, которая, как и многие другие подразделения Союза, угодила под удар искиров, оказалась разгромлена и закончила свою жизнь в болотах перед Компьерским лесом.
Желтая Черепаха тоже был моим солдатом, правда, недолго. Его убили через пять дней после нашего знакомства, во время лютой рукопашной схватки, когда мы пытались восстановить рельсовое полотно, а искиры старались помешать нам это сделать и вывести крошку «Матильду» к точке триста тридцать три того, что через несколько месяцев солдаты назовут Адским коридором.
Так что теперь я смотрел на высушенную темную человеческую голову, не растерявшую знакомые черты, размером со средний апельсин, которая висела привязанная за волосы к скобе, торчащей из стены. Его веки были зашиты, как и губы, но голос лился из них без всякого наличия воздуха, легких, связок и гортани.
Хенстридж во время нашей единственной встречи сказал, что в мире нет никакой магии. Есть лишь законы физики, математики, химии и других наук. Охотно бы посмотрел на него, если бы он встретился с Желтой Черепахой. Человеком, убитым с десяток лет назад, которому брат отрубил голову, снял кожу с черепа, а затем (когда мы думали, что Вороненок окончательно свихнулся) пел свои странные жуткие песни и грел камушки. Расскажите мне, какая наука позволяет покойнику, куску плоти, всего лишь коже и волосам, жить, мыслить, видеть сны и существовать вопреки всем привычным законам мироздания.
– В тебе спит болезнь.
– Ты ошибся. Я здоров.
– Болезнь живет не в теле. В твоем духе. Он сильно истончился, а голодный волк ходит кругами, ждет…
– Ждет чего?
– Твоей слабости. Это то, что бледнолицые называют ингениумом? Твоя болезнь? Я уже несколько раз чувствовал таких, как ты, в городе. Плохо.
Плохо то, что все больше людей и тех, кто ими когда-то был, узнают, что я такое.
– Когда мы сражались, ты не замечал волка.
– Дети не могут сразу бегать, они сперва учатся ходить. Я тоже учился, и теперь видеть скрытое гораздо легче.
Вороненок, слушая нас, снял вертел с козой, начал нарезать мясо ножом, укладывая его на обрывки картона. Информация о том, что во мне есть способности, оставила его равнодушным.
– Видеть скрытое… – повторил я. – Мосс сказал, что тайная полиция искала вас.
– Бледнолицых часто ведет жажда власти. Как многих из дене
32 ведет пристрастие к огненной воде. И от воды и от жандармов стоит держаться так же далеко, как от раздраженной самки ниты
33.
