2003 г. был одним из самых тяжелых в моей жизни. Мой отец был для меня лучшим другом, моим учителем, моим героем. Когда я начал ходить с бородой по правилам еврейского траура, в течение первого месяца мне казалось, что я нахожусь не в своем теле. Мне чудилось, что люди глазеют на меня и по-другому ко мне относятся, возможно, это мне лишь казалось из-за моих внутренних переживаний. Это было непросто – в какой части света я бы ни находился, я каждый день читал кадиш. Я делал это и в Давосе, будучи на Мировом экономическом форуме, и в разных частях Ближнего Востока, и в разных городах США. И тем не менее этот год стал годом огромного профессионального роста. Смысл молитв кадиша, который раньше был скрыт от меня, теперь открылся мне. Через молитвы я учился, как стать лучшим человеком, как сделать этот мир добрее, через них я отдавал дань памяти моему отцу, позволял ему быть во мне и рядом со мной.
Рождение KIND
В апреле 2003 г. мы с членом моей команды Сашей Хэр, директором отдела маркетинга и разработки новых продуктов, размышляли над названием бренда полезных фруктово-ореховых батончиков, которые собирались выпустить. Мы обменивались идеями по электронной почте, если меня не было в Нью-Йорке, и время от времени встречались для мозгового штурма.
Из всех наших предложений самым ярким было слово KIND (добрый). Оно было связано с человеческим качеством, и из него быстро родился слоган нашей компании: «Будь ДОБР к своему телу, будь ДОБР к своему вкусу и будь ДОБР к своему миру». Слоган говорил о том, что мы не хотим жертвовать ни пользой нашего продукта, ни его вкусом, ни нашей социальной миссией, заключающейся в попытке сделать мир чуточку лучше.
Название KIND особенно импонировало мне, потому что вся сущность моего отца, то, что он пережил холокост, и то, как он жил всю оставшуюся жизнь, были неразрывно связаны со словом «доброта». Вся его жизнь, думал я, оглядываясь назад, была дорогой добра. Он обращался с каждым как с равным, не важно, кто это был – служащий или владелец банка. Если официант или стюардесса оказывались в дурном расположении духа, он всегда находил способ заставить их улыбнуться. Другие тоже были добры к нему, в том числе, что немаловажно, его враги, которые помогли ему выжить. Его жизнь стала для меня доказательством того, что доброта и сочувствие – это единственное, что позволит человечеству выстоять, иначе его ничто не спасет.
Унаследованная эмпатия
Я родился в 1968 г. в Мехико. Вместе со старшей сестрой Илеаной, младшей сестрой Тэмми, младшим братом Сиомой я вырос в еврейской общине этого города, численность которой тогда составляла около 50 тыс. человек. Наши родители, хотя и не были религиозны, числились активными членами различных еврейских организаций. Однако они очень хотели, чтобы мы стали частью не только небольшой еврейской общины, но и огромного мира вокруг нас.
Моя мама Соня осталась дома, чтобы растить нас. Она была из города Тампико штата Тамаулипас, в котором жило всего лишь несколько еврейских семей. Ее отец Маркос приехал в порт Веракрус в начале века, спасаясь от погромов в Восточной Европе. У нас есть семейный анекдот, который гласит, что дедушка был уверен, что приехал в США, и лишь спустя много лет он обнаружил, что выучил испанский вместо английского, а живет в Мексике, а не в Штатах.
Моя мама была общительной, очень дружелюбной, она была связующим звеном нашей семьи. Она выросла в католической стране, в которой люди крайне редко встречают еврея (если вообще встречают), и поэтому она каким-то шестым чувством ощущала свою обязанность стать посланником еврейского народа. Она заводила дружбу с таксистом и продавцом фруктов. Когда мы ходили в кино, мой «дядя» Джордан, на самом деле просто хороший друг семьи, предлагал попкорн и сладости людям, которые сидели рядом с нами, даже если они были незнакомцами, эту привычку переняли мои родители, а вслед за ними и я.
Мой отец Роман родился в 1930 г. в Риге, в Латвии, а вырос в Каунасе, в Литве, где у моего дедушки Сиомы был небольшой бизнес по производству корсетов. Моя бабушка Роза как-то рассказала мне историю про моего отца, когда он был еще совсем ребенком, которая доказывала, что уже тогда он умел по-настоящему сопереживать и проявлял свою природную доброту. Однажды к ним в дом постучался бедный ребенок. Это была холодная зимняя ночь, ребенок просил еды. Мой папа, которому тогда было лет пять, пошел на кухню, чтобы сделать ему бутерброд. Он очень увлекся этим, стараясь сделать его как можно вкуснее, и моя бабушка велела ему поторопиться, потому что ребенок не станет долго ждать и пойдет просить дальше. Когда мой папа вернулся к двери с бутербродом, он увидел, что мальчик ушел. Тогда он побежал искать его босиком по снегу и без пальто, чтобы отдать приготовленную для него еду.
Пока они росли, приближалась война, и мой отец со своим старшим братом Ларри часто попадали в драки с соседскими детьми, которые обзывали их или как-то по-другому досаждали им, потому что они были евреями. Когда нацисты захватили Литву, жизнь евреев стала невыносимой. К тому времени, как началась война, моему папе было девять, а его брату Ларри 14.
Они жили в многоквартирном доме, консьерж которого, литовец, был пьяницей. После оккупации страны немцами еды сразу стало не хватать. Однажды консьерж сказал моему отцу: «Я знаю, ты голоден, пойдем со мной, я покажу тебе, где ты можешь взять еду». Мой отец пошел за ним по улице. Консьерж подвел его к телу мертвого мужчины. «Это еврей, – сказал консьерж. – Можешь отрезать от него кусок и съесть, если хочешь».
«Тогда пришли жестокие времена», – рассказывал отец. Мне было девять, когда он поведал мне эту историю. Моя мама тогда была против: «Роман, ему всего лишь девять лет, не рассказывай ему этого». На эти возражения мой отец отвечал: «Дэниэлу приходится лишь слушать это, мне же пришлось это пережить».
После начала оккупации Литву захлестнула волна погромов. Огромная часть еврейского населения была убита в основном литовскими вооруженными образованиями, но и нацистами тоже.
Однажды консьерж привел немецких солдат в квартиру, где жила семья моего отца. Они стали изводить их и пригрозили застрелить всех членов семьи, потом увели мою бабушку в другую комнату. Мой папа был еще слишком мал, чтобы сообразить, что произошло, когда бабушка вернулась из другой комнаты вся в слезах. Он помнил, что в конце концов они вытолкнули их в сад и сказали: «Сейчас мы всех вас застрелим». Однако консьерж прошептал что-то солдатам, и они ушли. Консьерж велел моей семье подниматься обратно в квартиру, затем и он поднялся к ним и велел открыть ему дверь.
Мой кузен Серж Бладс записал разговор с моим отцом об этой истории, и вот что сказал консьерж моему дедушке по воспоминаниям папы:
«Любецки, я хочу, чтобы ты знал, что я привел немцев во все квартиры этого здания и заставил их убить каждого еврея здесь. Кроме тебя. Я оставил тебя в живых, потому что ты был человеком, который всегда был готов дать мне руку и пожать ее… Ты давал мне водку, ты разговаривал со мной, как с уважаемым человеком, и поэтому я не хочу, чтобы ты умирал, потому что ты хороший человек».
