Он набил трубку и начал курить. Кольца крепкого дыма быстро истаивали от сильного встречного ветра. Дул фасвар, бриз со стороны начала Рассветной Лестницы. Дуан ждал.
— Твой дед погиб вскоре после того, как моя семья ушла. Советники, бароны — все были в ярости, скалились на меня, еще когда все только началось, а после гибели Овега, да хранит нас его сиятельный взор, ополчились вовсе. Но твой отец неизменно защищал меня. Мы выросли и — все трое — стали сильнее. Ле Вьор научился воевать и научил твоего отца, а твой отец нашел в себе силы не повторить ошибок своего. Вернул ко двору старых полководцев вроде Ноллака, возобновил бои и через меня воззвал к пиратской гильдии. Да, он не прогнал меня от себя, как другие — и Габо тоже — считали правильным. Он позволил мне делать то, для чего меня растили. Я смог поднять Соколов, и мы — все вместе, ничью роль здесь не стоит преуменьшать, — победили нуц. Но, несмотря на это, предательство Эйратов всегда оставалось в памяти твоего отца свежим, Ино. У него были причины. Он боялся. Боялся не столько меня, сколько того, о чем я напоминал. Да и мое возвышение среди Соколов ему не нравилось, не нравилось и Габо: он к тому времени окончательно меня возненавидел. Война кончилась, Соколы уже не были так важны. Ле Вьор стал гадить нам в мелочах, как только мог, нашептывать Таллу, напоминать. Доносил обо всех нарушенных приказах, даже самых мелких. Если мы не желали тайно грабить чужое судно… например, потому, что помимо сокровищ оно перевозило раненых… об этом сразу узнавал твой отец. Это копилось. Нарастало. Соколы конфликтовали с военными, я конфликтовал с Габо. В итоге, как ты можешь видеть, я — тот, кто я есть. И я… — Железная ладонь легла рядом с ладонью Дуана на полированное дерево. — Рад, если, услышав все и поняв, сколько я от тебя утаил, ты не попытаешься всадить мне нож под ребра. — Подумав, старый капитан хмыкнул и добавил: — Хотя ты, конечно, можешь попробовать, но после этого я сломаю тебе руку в трех местах и…
— Стой. Приказываю.
— Ха.
Дуан поднял голову и привстал на носки. Даже так он по-прежнему уступал Тайрэ в росте, но все же было как-то проще. Наставник наоборот чуть наклонился, и Дуан улыбнулся, уже почти безошибочно читая выражение бесцветных, опутанных сетью морщин глаз. Железный действительно ждал ответа и, пожалуй, беспокоился.
— Для меня не так важно, кто я, — тихо произнес Дуан. — Тайрэ или Эйрат. Других вариантов у меня ведь нет. Что поменялось, кроме последовательности букв?
Обветренные губы дрогнули, растягиваясь в улыбку, но на лице осталась тень, тень пристального ожидания чего-то еще. Последнего вопроса. И король Альра’Иллы его задал, хотя немного боялся и сам.
— Тилманец говорил, еще одной причиной вашей ссоры с отцом было то, что ты и моя мать… — Дуан оборвал сам себя, сбитый с толку новой внезапной мыслью. Озвучить ее было еще сложнее, но он решился: — И если это так, я вдруг подумал, может быть, ты и я…
Багэрон Тайрэ подождал, но с губ Дуана не срывалось больше ничего. Тогда, сделав последнюю затяжку и загасив трубку, Железный с грустной усмешкой покачал головой.
— Ты не мой кровный сын, Ино, если твое невнятное мычание я понял верно. Думаю, мой отпрыск был бы повыше, да и поспокойнее.
Дуан сердито фыркнул, но тут же ощутил, что к щекам приливает краска досады. Как ему вообще могла прийти в голову подобная глупость, как, зная мать? Он хмуро глянул исподлобья, и Железный тут же потрепал его по макушке.
— Никто не спорит о близости тан, юный Сокол. Но… я никогда не любил твою мать в том порочном смысле, какой вкладывал в эти слова Габо ле Вьор. — Усмешка стала шире. — Это было бы не только подло, но и странно; я всегда предпочитал совсем других женщин, иначе ревнивая Рыжая наверняка давно бы скормила меня каким-нибудь рыбам. И все же… — Выражение лица резко переменилось. Веселость стерлась с него разом. — Я ее любил. До безумия.
Ветер ослаб; волны теперь плескали чуть тише. Дуан прикрыл глаза.
— По происхождению она — младшая принцесса Тура. Ей приходилось несладко: все четыре сестры у нее были румяные, здоровые, крепкие девушки, мало похожие на особ благородного происхождения, впрочем, как и большинство женщин этой страны. Здоровый народец: кровь, молоко и белое мясо, а недоношенная принцесса Марисинта росла хрупкой. Когда твой отец приехал выбирать себе невесту, — я тогда был с ним, как и Габо, — никто не ждал, что он, молодой воитель, вообще посмотрит в сторону единственной, которая не танцевала, не участвовала в местной забаве — охоте на белых акул, — почти не говорила с гостями. Но он все время смотрел именно на нее, хотя мы советовали ему старшую. Иногда мне кажется, этот выбор — последний из следов, оставленных Овегом. Талл умел ценить красоту и нежность, пусть и прятал это умение. Мы увезли Марисинту в Ганнас, и твой отец был счастлив. Они любили друг друга, Ино, действительно любили. Ее он всегда, если не звал по имени, звал особенным словом, Сокровище. Ты тоже иногда повторяешь его, я не мог не заметить…
Дуан в удивлении посмотрел на него. Сам он не мог вспомнить, откуда в его обращениях — к Дарине, к некоторым прежним своим увлечениям, к Розинде — это появилось. Казалось, нежное слово было всегда.
— Даже окруженная любовью твоего отца, твоя мать ощущала некоторую… неполноценность, слабость. Вокруг было немало медиков, Марисинта жила в хороших условиях, но уставала она быстро, долгие балы и охоты выдерживала с трудом, часто болела. А я… знаешь, юный Сокол, наверно, для нее я был чем-нибудь вроде большого медведя, каких бродячие артисты водят на цепи. В свободные часы я мог заглянуть в ее крыло и принести ей свежих цветов, посадить в экипаж и увезти на морскую прогулку. Мог приказать менестрелю сложить в ее честь песню к следующему пиру. Я всегда знал, чем ее рассмешить. Да, ручной медведь. Или гора, рядом с которой рос цветок. Все это было не просто так: моя мать ведь в последний раз разрешилась не только мной, второй была девочка, родившаяся мертвой. Мой близнец. В каком-то смысле я верил, что Светлые боги все же подарили мне сестру, о которой я мог бы заботиться, и я старался заполнять хоть чем-нибудь ту часть жизни Марисинты, которую не мог заполнять твой отец. Я поплатился за это вскоре после того, как она родила тебя. Мне в лицо швырнули обвинение, и я, уязвленный, не хотел иметь ничего общего с вашим семейством, после того как Талл прогнал меня прочь. Пока не…
Он снова слабо улыбнулся. Дуан догадывался о смысле недосказанных слов, но сознавал, что очень хочет их все же услышать.
— Пока не встретил тебя, когда ты творил глупости в «Зеленой рыбине». И знаешь, я рад, что больше мне не нужно ничего от тебя скрывать. Может, после всего этого ты не захочешь вернуться на «Ласарру», но…
— Захочу! — запальчиво возразил Дуан и удивленно окинул Железного взглядом. — Ты спятил? Да за эти сэлты в Альра-Гане я словно бы постарел на…
Он осекся. Теперь, в странном облегчении, ему мучительно захотелось рассказать Железному о Кеварро. Рассказать так, как, будь он мальчишкой-простолюдином, он, может, рассказывал бы отцу, что соседский сын кинул в него камнем. По-детски пожаловаться, зная, что Тайрэ поймет. Но сразу он осознал, насколько глупо это будет. Нет… все связанное с советником, с Кеварро, с едва родившейся и убитой дружбой, Дуан должен был решить сам. Заплатить свой долг, насильно открыть себе самому глаза, уничтожить привязанность на корню и только потом, может быть…
