«Снится…» Стискивая зубы, Дуан остался недвижным. Он вдруг подумал, поймет ли Габо ле Вьор хоть что-то, если узнает, что не один сражается с собственными кошмарами, не один окольцован собственной памятью? Поймет ли юного принца?..
Но «юный принц» слишком давно вырос, чтобы ответить «да». А еще «юного принца» только что убили, отравили, и человек, горячо обрушивающий на Кеварро исповедь-отповедь, уверен, что сделал это почти своими руками, а может, и сделал бы при иных обстоятельствах.
…И мертвец слушал, мертвец запоминал, мертвец даже немного жалел того, кому недолго осталось быть живым. Но мертвецы ведь не знают пощады, не правда ли? Мертвецы всегда мстят. Или…
Воспоминания о первых Кругах стерты: боги, видимо, милосердны. Остался, конечно, где-то глубоко комок, слепленный из огня, пороха и крови, из гортанных криков на чужом языке и женского вопля на родном: «Беги!». Комок вспыхивает то блеском штыков, то желтыми глазами, то пронзительно голубым, ясным и злым небом, но чаще — неуютно, блекло ворочается на дне рассудка. Габо ле Вьор предпочитает не прикасаться к этому комку, так же, как не трогает ядовитых морских змей, когда играет с друзьями у моря. Куда нужнее другое воспоминание, свежее, теплее, — оно свято. То, где король Овег несет его на руках из развалин, и, сажая на лошадь, крепко прижимает к себе, шепчет: «Не умирай. Не умирай хотя бы ты». И даже в полузабытье, даже не до конца осмысливая исступленную мольбу, Габо ле Вьор обещает, что будет цепляться за жизнь, а еще — что узнает, выучит и отыщет все, чтобы отомстить. Обещает себе и коренастому человеку с густыми длинными волосами, человеку, пахнущему слезами, морем и порохом. Своему королю. Своему единственному на всю жизнь настоящему королю, любящему не бойни, а книги…
Все это заставляет яростно набрасываться на военную науку, осваивать стрельбу и фехтование. А еще — презрительно кривиться, когда Талл, почти-брат, болтает что-нибудь наивное и высокопарное, отказывается застрелить лису или сбежать на казнь пленных. Юный Талл ведь, пусть и ровесник Габо, видит мир иначе: по-детски добрым и устроенным. Отец — их общий отец — по какой-то глупости не берет его в бой, впрочем, не берет и вынесенного из пекла Габо, хотя тот постоянно просится, а пару раз увязывается. Кончится все плохо: когда Овега не станет, еще несколько войн будет проиграно. Но последнюю Габо выиграет. Выиграет во имя двух своих правителей, покойного и живого, отца и брата.
Теперь войн нет, теперь мертвы оба короля. Пришел третий, и имя ему — не Милосердный, а Разрушитель, даже не Гнилая Роза, а поистине Королевский Сорняк. Насмешливый, наглый, преступно веселый, не знающий ни суровости, ни осторожности. Очень похожий на…
Впрочем, имя не нужно называть. Оно известно.
Дуана удивило, что об отце и деде говорилось так — горячо, живо, слишком откровенно даже для одержанной победы. Он не сомневался: обычно спокойное лицо ле Вьора сейчас исказилось, глаза сверкают не хуже, чем у нуц. Старые раны, старые вопросы, старые оправдания за новое прегрешение — убийство перворожденного монарха. Почтительно, с тяжелым и даже грустным вздохом советник наконец прошептал:
— Каким Талл был, когда распробовал вкус войны. И каким стал, когда маленький выродок пропал. Как он размякал на глазах, просто как хлеб в луже… ты помнишь, Кеварро?
— Я… помню.
— Все мерзкие всходы, оставшиеся от Эйрата, показали себя. Глупо я сделал, когда лауронцы хотели выслать его ко мне в кандалах. Я должен был согласиться, отомстить по-настоящему, той седой мрази мало было отрубить руки, и… — Советник осекся. — Впрочем, это ни о чем не говорит тебе, чернолицый, я понимаю. Но ты ведь знаешь: решив свои проблемы, люди становятся болтливыми, а у нас ночь впереди. — Пальцы фамильярно похлопали Дуана по макушке. — Мальчишка… да, в нем вылезло все, что Талл задавил в себе. Все эти выдумки, это книжное геройство, эти высокопарные мечты о братании с такими, как…
— Такими, как я…
Дуан почти ощущал на расстоянии злость Кеварро и с трудом сдерживал свою собственную, неумолимо крепнущую. Нуц, видимо, подойдя поближе, тихо спросил:
— Так что же, мой долг выплачен? Одна смерть в обмен на одну жизнь. Одна…
— Будет выплачен. — Заскрипел стул, советник поднялся. — Когда ты еще кое-что сделаешь. — Дуан услышал лязг и одновременно взлетевший торжеством голос: — Когда ты, чернолицая дрянь, умрешь от руки случайного гоцуганского убийцы на вражеском…
Что-то отчетливо звякнуло, и тут же раздался тяжелый стук падения. Дуану показалось, что он вскинул голову и вскочил одним рывком, но на самом деле, наверное, двумя. Сначала он увидел распростертое тело ле Вьора, застывшего над ним Кеварро и отлетевший в сторону кинжал. Потом — круглый металлический поднос для фруктов, валявшийся возле ног нуц. И наконец — принца о’Конооарра, который, держась за полог кровати, так и замер с занесенной рукой.
— Это я. Прости, Ино. Я опасался, что ты сейчас сорвешься и все провалишь.
Арро говорил с невозмутимым спокойствием: явно считал свой поступок необходимым и своевременным, а также отвечающим королевскому достоинству. Может, принц даже был прав: Дуану и впрямь становилось все труднее слушать и прикидываться мертвым. Нирец свесил с перины длинные ноги, встал и неторопливо приблизился. Поднял поднос, обтер платком, вернул на прикроватную тумбочку и подошел к столу повторно. Все проделывалось в сосредоточенном молчании. На миг Дуан даже позволил себе заподозрить, а не издеваются ли над ним?
— Ты… очень странный.
— Что ты имеешь в виду? — Арро деловито отряхнул левый сапог.
— Неважно.
Из тени вышла Дарина. Она приблизилась, взялась за ладонь Кеварро, но не сказала ничего вслух. Глаза ее, полные непонимания, едва скользнули по ле Вьору, а теперь устремились на Дуана. Сбитая с толку, она не понимала, сочувствовать, ругаться или…
— Тихо. Все хорошо. Да, хорошо.
Черный Боцман кивнула, но вряд ли поверила. Просто протянула свою вторую руку, и Дуан крепко за нее взялся.
— Все кончено.
Он сам еще не пришел в себя. Казалось, его окатили гнилой водой и оставили обтекать — злого, недоумевающего и, пожалуй, даже испуганного. Испуганного и смущенного каким-то тайным дном, которое было в услышанных словах, дном непонятным и невидимым. Дурнота, пропавшая, когда Кеварро вернулся к жизни, пришла и навалилась еще настойчивее.
— Эй. Ты точно в порядке? — позвала Дарина.
Дуан попытался заглушить досаду и непонимание чем-то более насущным — действиями. Поднял обмякшее тело ле Вьора, усадил на стул. Ступени плана послушно выстраивались в уме.
— Кеварро. — Дуан посмотрел на нуц поверх свесившейся набок длинноволосой головы. — Он еще жив. Перетряси стол, тут должны быть отравленные перстни или любая похожая дрянь, у гоцу она всегда есть. Никто ведь… — Усмешка тронула его губы. — Не удивится, что, бахвалясь победой, великий полководец выпил гоцуганского вина на трофейном судне? Желтые часто оставляют случайным ворам и захватчикам яд. Дарина, принеси воды. Кровь на всякий случай лучше смыть, тогда сойдет за боевую рану. Арро… иди смотри в трубу. Мало ли что могут учудить наши дозорные. Светает.
