В Греции и Месопотамии успешная на первый взгляд стратегия продовольственного обеспечения, как оказалось, имела в далекой перспективе изъяны, последствия которых было невозможно устранить. В обоих случаях катастрофа была в буквальном смысле наглядна: с городских стен поэты и философы могли собственными глазами видеть опустошенные окрестности. Но в величайшем за всю историю человечества однонаправленном городе все обстояло по-иному. Единственным материальным свидетельством масштаба собственного потребления, которое римлянин мог наблюдать по соседству, была громада Mons Testaceus («Горы осколков») — «восьмого римского холма» высотой в 54 метра, состоящего из обломков амфор, в которых доставлялось оливковое масло и зерно из Испании и Африки51. Окрестности Рима были нисколько не похожи на пустыню: там процветали коммерческие садово-огородные хозяйства, pastio villatica, с которых в город рекой текли фрукты, овощи, домашняя птица и дичь. Лишь искушенный в таких делах человек мог догадаться, что у этого элитного земледелия должен иметься невидимый двойник где-то в других краях. Как ядовито замечал поэт Марциал, раньше в Рим из Египта зимой везли розы, а теперь розы тут были свои, но из Египта ввозился хлеб52.
Благодаря беспрецедентной военной мощи и совершенной системе снабжения Рим — по крайней мере какое-то время — находил способ «и рыбку съесть, и косточками не подавиться». Он стал первооткрывателем экспансионистской модели городского потребления, по мере роста своих потребностей распределяя бремя снабжения по все большей территории. В конечном итоге причиной краха Рима стало отсутствие не продовольствия, а заинтересованности в его доставке: дальние концы растянутых до невозможности линий снабжения охраняли воины-иноземцы, никогда не видевшие великого города да и не горевшие желанием в нем оказаться. Распространившись до самых краев известной на тот момент вселенной, концепция Рима лопнула, как слишком сильно раздутый воздушный шар.
Долгое время взлет и падение Рима были одной из излюбленных тем в кругах теоретиков урбанизма. Относительно конкретных причин его гибели существуют разные мнения, но, каково бы ни было политическое и военное положение Рима накануне его падения, в продовольственном плане он был обречен. Египет и Северная Африка, 500 лет снабжавшие Рим хлебом, больше не могли справиться с этой задачей. Столетия интенсивного монокультурного земледелия истощили их почвы, а сведение лесов необратимо изменило климат. В 250 году н.э. святой Киприан, епископ Карфагенский, описывал землю, обобранную до нитки: «Мир состарился, утратив прежний пыл. Он — свидетель собственного упадка... Поля не дают урожая земледельцу. Ручьи, прежде бившие ключом, теперь превратились в слабые струйки воды»53.
Опыт Рима актуален сегодня не из-за того, как именно он погиб. Важнее для нас то, как город относился к собственному пропитанию, когда был в зените могущества. Аномальные размеры позволяли Риму действовать независимо от естественных сдержек, определявших жизнь других городов. Словно жадный ребенок, оказавшийся на шоколадной фабрике, он бездумно наполнял утробу, полностью поглощенный самим процессом поглощения. Умеренность и воздержание уже не диктовались нравственными нормами общества: они стали вопросом индивидуального выбора. Среди представителей римской элиты стало модным делать вид, будто у них почти нет аппетита — совсем как у голливудских звезд. В «Historia Augusta» — одном из древнейших образчиков политического пиара, относящемуся к IV веку н.э., — утверждалось: император Септимий Север «любил зелень из собственного сада и иногда с удовольствием выпивал вина; к поданному же на стол мясу он часто даже не притрагивался»54. Одержимость диетами, как и ожирение, — симптомы того, что кулинарная культура совсем разладилась.
Несмотря на многочисленные аналогии, между римской моделью потребления и нашей собственной есть одно важнейшее отличие. Во времена Рима мир расширялся; сегодня это уже невозможно. Случилось так, что Рим лишился инфраструктуры раньше, чем пищи, но, судя по всему, и последнее было не за горами. На британцев конца XVIII века эта мысль оказывала отрезвляющее действие. Тогда Британия — первая страна Европы, чья столица по размерам могла сравниться с Римом, — впервые столкнулась с похожими проблемами в сфере продовольственного снабжения. С математической беспристрастностью подойдя к проблемам раздувшихся мегаполисов своего времени, английский демограф и экономист Томас Роберт Мальтус произвел некоторые простые расчеты и сделал пессимистический вывод. В своем «Опыте о законе народонаселения», написанном в 1798 году, он настаивал, что «численность населения всегда должна соответствовать объему средств к его существованию». Поскольку количество людей растет в геометрической прогрессии, а объем сельскохозяйственного производства — лишь в арифметической, в конечном итоге, по Мальтусу, у человечества не останется свободной земли для обработки, и оно будет обречено на голод. Только некоторое сокращение численности населения за счет войн, эпидемий и добровольного «нравственного самоограничения» может спасти от этого неизбежного конца.
Воздействие пессимистического прогноза Мальтуса было глубоким и всеохватным. Среди его многочисленных поклонников был и Чарльз Дарвин, который в теории естественного отбора применил идеи Мальтуса не только к человеку, но и ко всем живым существам. Впрочем, были у него и противники. Критики теории Мальтуса, чьи ряды начали множиться чуть ли не в тот момент, когда высохли чернила на последнем листе его рукописи, утверждали: он оставил за скобками один очень важный фактор — изобретательность, свойственную человеку. Люди, поясняли они, не вымрут от голода, а приспособятся к ситуации либо ограничив свое потребление ради общего блага, либо найдя способы увеличить производительность сельского хозяйства. Поскольку в чудодейственную силу искусственных удобрений верили далеко не все, включая и самого их создателя — Юстуса фон Либиха, мнения о том, как выполнить эту последнюю задачу, разнились. Тем не менее, оптимистическое большинство не сомневалось, что мыслительные способности человека позволят ему выпутаться из любой переделки.
С тех пор прошло 200 лет, а спор все не прекращается. И у противников, и у сторонников Мальтуса за это время появились конкретные аргументы. С одной стороны, массовый голод, начало которого он прогнозировал на середину XIX века, так и не наступил — в основном благодаря монокультурному зерновому хозяйству с использованием искусственных удобрений. С другой стороны, две крупнейшие по численности населения страны мира — Индия и Китай — сочли необходимым принять законодательные меры по контролю над численностью населения, которые, по сути, заменяют мальтусовское «нравственное самоограничение». Мнения о том, что же спасет человечество: ограничение его численности, современные технологии или новообретенное бескорыстие — по-прежнему расходятся. Одно тем не менее очевидно. Все, чего мы добились вырубкой тропических лесов и закачкой в землю бесчисленных химикатов, — это отсрочка ответа на поставленный Мальтусом вопрос. Сам вопрос от этого никуда не делся.
ДЕНЬГИ НЕ ПАХНУТ
Мы никогда не считаем или не должны считать испражнения чистым убытком.
Их следует использовать в качестве навоза.
