«Живой город», где Локк и Джефферсон приправлены изрядной дозой Торо, временами читается как пособие для школы выживания, а временами — как рекламный буклет. Чего там, однако, точно не найдешь, так это предвидения, что планета вот-вот останется без нефти: «Представьте себе индивидуальные элементы, расположенные и взаимосвязанные таким образом, что каждый гражданин может выбрать любую из форм производства, распределения, самосовершенствования или удовольствия в радиусе от ю до 40 минут от собственного дома, доступную ему с помощью либо частного автомобиля, либо скоростного общественного транспорта вроде самолета или вертолета»42. Подобно всем мыслителям-утопистам, Ле Корбюзье и Райт отлично подмечали изъяны нашего мира, но вот со способами исправления дело у них обстояло куда хуже. Они понимали, что городская цивилизация ставит перед нами большие вопросы, но им было невдомек, что на большие вопросы не всегда существуют такие же большие ответы. Порой сами вопросы необходимо разделить на части или поставить их по-иному.
БЕДА С УТОПИЕЙ
Если все утопические проекты обречены на провал, а все утописты-созидатели заблуждались, для чего нам вообще анализировать их наследие? Дело в том, что утопизм представляет собой лучшее в истории человечества приближение к междисциплинарному анализу нашей среды обитания. Эпоха Просвещения приучила нас мыслить дисциплинарно, и этот метод был весьма полезен до определенного предела. Два столетия дисциплинарного подхода дали нам архитектуру, городское планирование, социологию, политические и экономические науки, антропологию, географию, экологию и дорожное дело, способные функционировать сами по себе, буквально в вакууме. Но они не не научили нас целостно мыслить о том, где мы живем. Утопизм представляет собой по крайней мере попытку такого целостного взгляда. Можно сказать, что он подарил нам «интегрированный урбанизм» за сотни лет до того, как специалисты из Ашр изобрели это понятие.
По отдельности созидательные утопии выглядят эксцентричными, оторванными от жизни и полными недостатков, но в совокупности они отличаются удивительной последовательностью. У них зачастую одни и те же цели: приблизить человека к природе, совместить город и деревню, обеспечить совместный труд и дать прочное ощущение общности. Так же неизменны и явления, которые они осуждают: большие агломерации, глобализация, концентрация богатств, бездумное подчинение. Если освободить их от исторического контекста, утопические мотивы складываются в единый на все времена перечень условий для счастливой жизни, а антиутопические — в описание современного постиндустриального общества. Почему же при наличии так хорошо проработанного корпуса представлений, четко указывающего, какой образ жизни может дать человеку счастье, мы так упорно движемся в прямо противоположном направлении?
Проблема заключается в самой природе утопии. Утопия — не только «благое место», но и «место, которого нет», поскольку реальный мир несовершенен по определению. Ошибка случается, когда мы пытаемся построить идеальный мир, когда утопия из философского приема превращается в практическое руководство к действию. Это — путь к заблуждению, к уверенности в том, что сложными аспектами человеческого бытия можно управлять так же легко, как, скажем, автомобилями на перекрестке.
Один из самых прискорбных плодов социалистического утопизма — «социальная инженерия». Она уже 200 лет затуманивает наши представления о городах и, несмотря на все уроки модернизма, по-прежнему господствует в городском планировании. Но с городами так нельзя: свидетельство тому — бесчисленное множество неблагополучных районов и пустующих общественных пространств. Оживленность барселонской Рамблы не воспроизведешь, скопировав ее пропорции, а общность между людьми не воспитаешь, предоставив им возможность посидеть на муниципальной лужайке. Подобные приемы могут дать результат, но только в рамках более глубокого понимания ситуации в обществе. Вне его они представляют собой что-то вроде урбанистической френологии.
Из неизменных провалов утопизма можно извлечь важнейшие уроки. Они предостерегают нас от близорукости, мании величия и однообразия. Они показывают, чего можно, а чего нельзя добиться проектированием. Они демонстрируют значение масштаба, истории, духа времени. Они свидетельствуют о нашей неспособности ни убежать от мира, ни управлять им. Прежде всего они напоминают нам о границах наших собственных возможностей. Даже пытаясь изменить мир, мы остаемся его частью. Как это ни смешно, величайший урок утопизма состоит в необходимости не терять связи с действительностью. Жить в утопии мы не будем — это очевидно. Но стоит принять этот факт, и нам становится куда проще напрямую решать задачу обустройства нашей среды обитания. Пожалуй, главные препятствия на этом пути — масштаб и многовариантность этой проблемы. Урбанизация, капитализм, геополитика, истощение ископаемых ресурсов, голод, глобальное потепление — когда перед тобой такой список, непонятно, с чего начинать. И тут внезапно может прийти в голову: все же существует одна вещь, которая все это увязывает, но не во всеобъемлющую систему, а в сложнейшее нагромождение факторов. Эта вещь — еда. Как способ анализа нашего образа жизни еда, подобно утопии, обладает свойством междисциплинарности.
Но ее огромное преимущество состоит в том, что она укоренена в реальности. Как мы видели из этой книги, еда сопротивляется ограничению и контролю. Она воплощает собой всю путаницу, хаос и грязь нашего мира, как и всю его упорядоченность. Связанные с ней ритуалы привязаны к времени и месту и тщательно расписаны, но сама еда при этом неотвратима, неизбежна, вездесуща. Главное, еда — это необходимость, а потому она так легко демонстрирует, что действительно важно, а что второстепенно.
Похоже, мы нашли то, что всегда искали, инструмент для преобразования мира, всепроникающий и мощный, и в то же время столь очевидный и простой, что он каким-то образом ускользал от нашего внимания. Почему же, если все так очевидно, еда еще не применяется для проектирования? Ответ, конечно, состоит в том, что применяется, и уже много тысяч лет, но раньше это делалось вслепую. Те, кто использовал еду, как правило, рассматривали ее как оружие. Из-за еды велись войны, завоевывались континенты, менялись ландшафты, свергались режимы, подписывались договоры. Еда — этот неизменный носитель цивилизации — всегда преобразовывала мир, но не всегда к лучшему. Но что, если мы станем использовать еду по-иному? Что, если признаем: атмосфера — это то, чем мы дышим, а ситосфера (от древнегреч. ситос — «еда») — это то, где мы живем43. Что, если поймем: чем разрушать планету для производства пищи, не лучше ли спланировать, как мы можем прокормить себя, не губя Землю?
Для начала нам нужно изменить системы власти, контролирующие сейчас еду: перестать использовать ее как оружие и превратить в общую для всех созидательную силу. Для этого потребуется своего рода революция, но только в умах. Перемены начнутся, когда мы изменим наш образ мысли. Мы никогда не осознавали подлинного потенциала еды, потому что он слишком велик, чтобы его заметить. Однако, стоит посмотреть немного со стороны, и становится очевидной ее феноменальная способность преобразовывать не только ландшафты, но и политические структуры, публичные пространства, общественные отношения, города. Воздействие еды зависит от того, кто ее контролирует. Но кто же контролирует еду? Крестьяне? Супермаркеты? Государство? Агробизнес? Мы с вами? В конечном итоге свою роль здесь играет каждый — даже тот, кто о еде вообще не задумывается. Политикам нужны наши голоса, а супермаркетам — клиенты. Они обладают влиянием только потому, что мы им его даем. И мы можем изменить то, как они мыслят и действуют, если только изменимся сами.
