– Здравствуйте, господин губернский секретарь, – Колмаков ухмылялся. – Вот-с, извольте видеть – ликвидировал на вашем участке тайный притон разврата, выполняя указание его превосходительства господина военного губернатора. Нам же третьего дня на рапорте полицмейстер приказал приналечь в этом направлении, неужели не помните?
– Кхм. Как же не помню, прекрасно помню. Я спрашиваю, почему меня в известность не поставили?
– А вот здесь да, промашку допустил, вы уж извините. Я немедленно исправлюсь. Давайте я в рапорте укажу, что мы действовали совместными силами?
Бандерша, беспрерывно переводя глаза с начальника сыскной на пристава, внимательно слушала разговор.
– Пантелеймон Мартемьянович? – спросила она растерянно.
– Позвольте мадам, какой я вам Пантелеймон Мартемьянович? Прошу обращаться ко мне по должности – господин пристав, я с вами быть знакомым не имею чести.
– Это как же «не имею чести»? А кто каждую субботу моих девок пользует? Кто каждый месяц от меня четвертной билет получает? – завизжала хозяйка притона.
– Гуль! Ты чего стоишь, определи их всех в кордегардию! Немедленно! – рыкнул пристав на околоточного.
Тот махнул рукой городовым, и те ринулись исполнять приказание.
– Пройдемте ко мне в кабинет, Лука Дмитриевич, чайку попьем и все хорошенько обсудим.
Минут через пятнадцать после того, как сыщик и пристав скрылись в участке, оттуда быстро вышел околоточный, сел на велосипед и помчался куда-то с большой скоростью.
Осип Григорьевич ждал Колмакова на берегу Амура уже третий час. Наконец он услышал цокот копыт, и через минуту рядом остановилась извозчичья пролетка. Начальник сыскного легко спрыгнул на землю. Лицо его светилось от удовольствия.
– Расколол, как грецкий орех я его расколол! – похвастался он. – Он после вашего неожиданного появления, прошу прощения, обмочился и до сих пор в себя никак не придет. Все время крестится и про грехи вспоминает. Интеллигент, натура впечатлительная. В общем, исповедался, ничего не тая. А грехов за ним множество. Он, оказывается, политический, из эсдеков, здесь ссылку отбывает. Зовут нашего Химика Лещинский Ларион Александрович. Учился в столице на биолога, потом попал в переплет, был сослан и из-за нехватки средств сошелся с нашими мазуриками. Стал торговлей дамами заниматься, потом Софья Давидовна его пригрела. А недавно пришел к нему один незнакомый человек и предложил много денег заработать. Сначала Химик просто яд приготовил и получил за это триста рублей. Незнакомец попросил такой яд сделать, который начинает действовать не сразу, а через несколько часов после приема. Студент сделал. Ну а потом его вас отравить попросили. Уже за косую
[34].
– Что же это за незнакомец? Копытин?
– Нет! Копытина тут каждая собака знает. А незнакомца ваш приятель описывает так: пятидесятилетний мужчина с бритым лицом, короткой стрижкой и тонкими губами.
– А про Копытина он что-нибудь сказал?
– Ни слова. Он с ним не знаком и никаких заданий от него не получал.
– Да-с. Опять у нас против Ивана Павловича ничего нет! А этот студент, если не дурак, завтра же у следователя от своего сознания откажется.
– Конечно, откажется. Горничная Софьи Давидовны ему новое исподнее принесла, он переоделся, успокоился, за ночь все обдумает, и завтра при формальном допросе будет врать, что я его бил и чужой грех на душу взять заставлял. Но мы теперь знаем, что это его рук дело. И в том, что организатором блинной фабрики
[35] Копытин был, тоже уверены!
– Уверены мы, может быть, и уверены, только как нам эту уверенность в дело пустить?
Тараканов засунул руки в карманы пальто и долго ходил по берегу. Наконец сказал:
– Надобно делать провокацию. Господи, как же мне это слово не нравится, какие тяжкие воспоминания навевает!
[36]
Часть 4
Глава 1
Сколько раз Мечислав Николаевич пересекал границу Российской империи, а все никак не мог привыкнуть к стремительной перемене дат. Только что, час назад, было двадцать пятое, и вдруг, бах, – опять двенадцатое. Двенадцатое мая, которое пережил еще две недели назад!
Он не был дома уже больше месяца и должен был пробыть в командировке еще по крайней мере столько же. Ему ужасно хотелось обнять Таню, полежать в своей кровати, пройтись по Невскому, пообедать в «Вене». И такая возможность была, но он поехал в Москву и не выходил из кабинета Шабельского до тех пор, пока не получил с него слова, что Володко будет отпущена сразу же, как только пересечет границу империи.
В первый день лета 1913 года, после обеденного перерыва, Колмаков сидел в своем кабинете и разбирал бумаги. В дверь осторожно постучали.
– Войдите.
Дверь отворилась. На пороге возник плотный невысокий мужчина лет пятидесяти, с роскошными рыжеватыми усами, гладко бритым подбородком, одетый в чесучовый костюм последней моды и соломенное канотье. На белой, холеной руке мужчины поблескивал крупный бриллиант.
– Господин начальник?
– Да. С кем имею честь?
– Надворный советник Кунцевич. Слышали про такого?
Колмаков поднялся со стула.
– Конечно, слышал! Очень рад-с. Заходите, присаживайтесь, где вам удобно. Чайку?
– Благодарю. – Кунцевич тяжело сел на стул у стола начальника. – Ревматизм проклятый, – пожаловался он, держась за спину, – сыро на пароходе, вот он и разыгрался. От чая не откажусь. А если коньячку туда плеснете, будет совсем чудесно.
– Сию минуту! – Колмаков позвонил и отдал явившемуся на вызов китайцу распоряжение насчет самовара.
– А я, знаете ли, прямиком из Парижа к вам. Ах, Париж, Париж! Люблю этот город. Да-с… Верите, когда уезжал, чуть не плакал, так расставаться не хотелось… Ну да ладно, не будем о грустном. Осипа Григорьевича где можно увидеть?
Когда Кунцевич вошел в дом матери Бамбука, Тараканов чуть не бросился ему на шею:
– Мечислав Николаевич, наконец-то!
Надворный советник внимательно посмотрел в глаза коллеги, потом взял руками за туловище и развернул.
– Слава Богу, нет! – воскликнул он.
– Чего нет, Мечислав Николаевич? – недоуменно спросил коллежский секретарь.
– Косички нет, и глаза узкими не стали! А то я уж думал, что вы здесь совсем обкитаились.
Сыщики засмеялись.
