Она подошла – и я придумал.
– Беру на себя, – негромко, но отчетливо произнес я.
– Что?! – изумилась она.
– Все. Все беру на себя. Ты ведь что-то хотела сказать мне? Говори, не бойся…
– Вы ведь не обедали, – тихо сказала девочка Менора. – Из города никого нет, и вы выпали из своей Фразы… а эти… они…
Она подумала и поправилась:
– А мы вас и не позвали даже. Там за большой сосной – видите? – кухня для Выпавших из Фразы. Тем более что вы наверняка Хозяин Слова или даже Господин Фразы… Подойдите, и вас покормят.
– Хорошо, – улыбнулся я, и она робко улыбнулась в ответ. – Спасибо тебе. Я смотрю, ты здесь не в первый раз?
– В первый, – она снова глядела в землю, и краска бросилась ей в лицо. – А про кухню мне папа рассказал. Вообще-то я…
Я ждал. И дождался.
– Вообще-то я – половинка. У меня мама была Пришедшей из-за Переплета. Вы… выползнем. (Слово это далось ей с огромным трудом.) Сгубили ее, в прошлом году еще… деревом в лесу привалило, а папа говорит, что наверняка Боди вмешались. Папа ведь один не побоялся на Чужой жениться… теперь вот меня в Книжный Ларь привез – пусть все видят: Ахова дочка приняла Закон Переплета.
– Тяжело? – участливо спросил я.
– Тяжело… жить тяжело. Им все просто, они с рождения в Переплете, а я что ни сделаю – все Поступок. Раз – Поступок, два – Поступок, а судьба не дремлет… то ногу сломаю, то дом загорелся, а папа на промысле… или телок годовалый в воду свалился, а там бочаги. Из-за меня. От Переплета не укроешься, не уговоришь…
Она внезапно повернулась и унеслась прочь, оскользаясь на размокшей земле, а я стоял как вкопанный и все глядел вслед девочке-половинке с больными глазами.
«Они одного возраста, – думал я, – Талька и эта Менора… Господи, что это за Переплет такой, где за каждый Поступок – по морде? Ведь такую чушь Поступком зовут, что мимо пройдешь – не заметишь! Конечно, если все по ритуалу делать: жрать, спать, совокупляться, дохнуть… шаг влево, шаг вправо рассматривается как побег… рассматривается – кем?..»
И тогда я снова запутался в паутине. Она облепила меня со всех сторон, клейкими нитями опутав руки, ноги, мозг; я слабо ворочался в ней – бездумно, бессмысленно, – а от движений моих по нитям, как по струнам, бежал легкий трепет, и вдалеке равнодушно-сытым пауком ждал таинственный Переплет. Он отражал дрожь, рожденную мной, и она возвращалась ко мне – результат моих трепыханий, моих Поступков, моих…
Возвращалась, становясь судьбой.
А когда мне показалось, что я начинаю что-то понимать, – мир вновь стал прежним, и паломники дружно убирали со столов, двигаясь в накатанном ритме ритуально-привычных действий.
Я сунул руку в карман. Болботун молча укусил меня за палец.
– Все, друг запечный, – бросил я, глядя прямо перед собой и видя растекающийся туманом Переплет. – Хватит мудрствовать. Жрать пошли.
И мы пошли искать кухню Выпавших из Фразы.
Проходя мимо Меноры, помогающей тому самому мужчине, чей взгляд выдавал в нем охотника, я уловил странный обрывок их разговора.
– …Не врешь, девка? А ну, повтори!
– На себя берет, сказал!..
– Что? Что берет?!
– Все берет, сказал… все берет, и все на себя…
– Добра мне полные руки! – потрясенно сказал охотник.
И замолчал.
Глава восемнадцатая
Почтительность без ритуала – самоистязание.
Осторожность без ритуала – трусость.
Храбрость без ритуала – безрассудство.
Прямодушие без ритуала – грубость.
Конфуций
Таких горемык, как я – в смысле Выпавших из Фразы по причине несвоевременного паломничества, – оказалось еще трое. И мы основательно подчистили запасы отведенной для нас кухни. Весьма основательно, потому что запечник в моем кармане лопал за четверых, а я все просил добавки и удивлялся про себя – куда ж это в Болботуна столько лезет?! Не иначе как вредность его энергоемка до чрезвычайности…
Во время запоздалого обеда я неустанно поглядывал на своего соседа – хлипкого старикана (Хозяина Слова Крюхца) с носом невообразимо длинным и невообразимо синим – и старался повторять все его действия.
Даже жевал, как он. На левую сторону. Так сказать, на всякий случай.
И ничего – обошлось без приключений. Даже вкусно обошлось. С мясом и картошкой.
Пару раз неподалеку мелькали уже знакомые мне белые рясы, неестественно чистые в окружающей слякоти. На них осторожно косились, так что я не был исключением.
Хотя я – это понятно, а в глазах прочих ясно читалось уважение пополам с опаской. Видимо, репутация белых Страничников была здесь весьма… и весьма.
Поначалу я непроизвольно вздрагивал при их появлении, но близко к кухне они не подходили, и я перестал дергаться. Не знаю, бывает ли у привидений язва желудка, но наживать ее я не собирался.
А потом сизый вечер задумался – темнеть ли ему окончательно, переходя в ночь, или погодить на сытый желудок, – а я обнаружил возле себя отца Меноры.
Он стоял с тем вежливо-равнодушным видом, которым отличалось подавляющее большинство паломников; он смотрел чуть мимо меня, щуря острые, как лезвие ножа, глаза – и такие же холодные, как это почти реальное лезвие; он словно вышел погулять перед сном и совершенно случайно остановился именно в этом месте, – но я-то знал, чувствовал, что липовое все это, напускное…
Ждал охотник, меня ждал, и от меня ждал…
Чего?
Я вспомнил обрывок его разговора с дочкой – и понял. И встретился с ним взглядом, почти физически ощутив требовательность и неожиданную тайную надежду в глубине светлых настойчивых глаз.
– Беру на себя, – негромко бросил я в сырость и серость.
– Все? – тут же спросил он.
– Все, – Наглость, похоже, стала входить у меня в привычку. – Все беру на себя. Что дальше?
– Пошли, – шепнул охотник. И громко: – Прошу Человека Знака снизойти до скромного временного жилища Человека Знака Аха-промысловика, и дочери его Меноры, да отразит Переплет Поступки наши и воздаст по мере и весу…
Мы поднялись на пригорок и круто взяли влево, лавируя между стволами деревьев, почти неразличимых в сумерках. Влажный воздух липнул к лицу, как отсыревшая тряпка; я зажмурился, и тусклая искорка Дара Вилиссы разгорелась во мне, превращаясь в путеводный огонек – указующий и направляющий.
Я так и шел – с закрытыми глазами, – поскольку ни на зрение, ни на слух потомственного горожанина сейчас нельзя было положиться, даже на зрение и слух покойного горожанина, каким был я; или ложного горожанина, беря во внимание мою личину. Я двигался, словно нанизанный на жгучую нить нового чувства направления, и ни разу не врезался лбом в сосну, хотя где-то подспудно опасался этого; я шел почти так же тихо, как и мой спутник, я все боялся просочиться через что-нибудь…
