– Ай, Бредун… ай, далекая дорога, мчится конь, не зная страха, над равниной вместе с ветром – конь мой пегий, месяц красный… и глядит мне прямо в очи смерть с высоких башен… ай, Бредун…
– Цыц! – оборвал Черчек завораживающий ритм непонятных слов. – Рот закрой! Нашла время выть!
– Ты скажи ей, Черчек, – подал голос Йорис, до того ожесточенно чесавший здоровой рукой волосатую грудь, – ты скажи ей, чтоб не выла почем зря и по ночам чтоб не бегала куда ни попадя! Ей дите доносить надо да родить как положено, а если ты ей не скажешь, черт старый, так я ей сам скажу, только меня она не слушает…
– Да ладно вам, – по-бабьи поджала пухлые губы Иоганна. – Вон уже и Бредун вернулся, а вы все о своем…
Бредун стоял у плетня, словно и не исчезал никуда. Поймав удивленный взгляд Инги, он широко развел руками и отвесил шутовской поклон до самой земли.
– Это очень просто, – заявил он. – Сначала делаем вот так…
Глаза Бредуна посерьезнели и превратились в два заброшенных колодца у дома, пользующегося дурной славой.
– Потом делаем шаг в нужном направлении…
Он отступил в сторону – и вдруг воздух вокруг него слабо замерцал, а сам Бредун окутался дымкой, как луна в туманную ночь, и…
И ничего. Потому что Бредун шагнул обратно и снова стал прежним Бредуном – тощим фигляром с темным прошлым, смутным настоящим и несомненно светлым будущим.
– Вот в таком духе, – он щелкнул пальцами и присвистнул длинно и протяжно. – Бродим, значит… но не так, как молодое вино, а так, как я.
Инга хотела спросить Бредуна о Баксе, но почему-то так и не спросила. Она поняла, что без этого странного человека – как он себя назвал, Неприкаянный, что ли? – что без него Инге не попасть туда, где за сизо-черным туманом находятся Анджей и Таля, и Бакс, которому было плохо ЗДЕСЬ, и поэтому Инге наверняка будет плохо ТАМ, но хуже уже не будет, потому что дальше просто некуда…
И еще она поняла, что Черчек и лохматый Йорис до озноба, до холодного кома в желудке боятся вмешательства Бредуна в происходящее – словно он на их глазах создавал смерч, способный закружить всех в неумолимой ревущей воронке и разметать в разные стороны, изломав судьбы и жизни.
– В хату пошли, – оборвал Бредун Ингины невеселые размышления. – Говорить будем. Ох, много говорить будем, много и долго…
И тут старый Черчек не выдержал.
– Что ТАМ, Бредун? – спросил он, весь подавшись вперед и становясь удивительно похожим на того мальчишку, который испуганно глядел на сцепившихся деда и упыря Велько, и на силуэт Бредуна в дверях – силуэт страха и надежды.
– Что ТАМ, Бредун?
– Там… Зверь-Книга там, Черч. Вот что ТАМ. Переплетом огородилась, судьбу запрягла и живыми людьми свои страницы пишет. Сама себя прочитать хочет. Вот они, сказки ваши темные, ведьмачьи, верь-не-верь, а забывать не стоит. Забудешь – сами напомнят.
Бредун двинулся по направлению к хате.
– Нож возьми, – бросил он Инге через плечо, и Инга сразу сообразила, какой нож имеет в виду Бредун.
– Нож возьми. Пусть тоже послушает. Клин клином вышибают… а иной клин – клинком.
Последние слова не показались Инге удивительными или неуместными.
Очень даже уместные были слова.
У стола-помоста Инга задержалась, сжала в ладони рукоять оставленного ножа – и ей внезапно показалось, что она держится за чью-то руку.
Твердую и надежную.
* * *
…Они сидели в доме Черчека, где все было на удивление обыденно: добротная, «бабушкина» с точки зрения Инги, мебель; ореховый буфет, в недрах которого позвякивало великое множество скляночек; пучки высохших трав под потолком, никелированная полуторная кровать с прогнувшейся сеткой, в углу икона с хмурым святым, смахивающим одновременно на хозяина дома и на разбойника с большой дороги (или это была не икона?.. так вроде лампадка горит…), и, наконец, огромный, на века сколоченный стол, за которым они и сидели.
– Ну, вот и все, что я знаю, – сказал в заключение Бредун, подумал и поправился без тени смущения: – Вернее, это все, что рассказал мне ваш приятель Бакс. Знаю-то я поболе того, только ни к чему оно сейчас, знание мое…
Он осторожно лизнул разбитую губу, скривился и шумно втянул воздух горбатым носом.
– Ладно, – вздохнул Бредун, щуря хитренькие глазки, – теперь ваша очередь. Говорите, что да как… Слово-полслова, ан, глядишь, и наковыряем чего-нибудь.
И они заговорили.
Говорила Инга – и байдарки скользили по стремнине Маэрны, визжал от восторга Талька, молчали над бутылкой красного сумрачные Анджей с Баксом, ехал поезд туда, ехал поезд обратно, выл лейтенантов Ральф, развевалась белая рубашка Иоганны, рукоять ножа прилипала к руке, и лес расступался перед бегущей женщиной…
Говорил Черчек – и лежал во флигеле остывший труп упрямой старухи Вилиссы, отдавшей Дар свой неведомо кому; только не застал Черчек ни тела жены своей, ни глаз ее опустевших, а застал лишь могилку свежую да грубый крест над ней, а остальное потомственный ведун душой учуял; снова входили на хутор трое чужаков, и снова холодел старик, видя во взгляде пришлого пацана в летней маечке – видя знакомый отсвет, что много лет видел во взгляде той, которая звалась Вилиссой Черчековой, а в иных кругах – Пфальцской Вилой; вновь говорил мальчишка слова, Даром подсказанные, и отворачивался старый Черчек, не заметив хищного прищура Серого Йориса из дикого волчьего клана…
Говорил Йорис – и запах пришельцев вновь раздражал чуткие ноздри Вожака, мешаясь с заветным ароматом первача на знойных летних травах; вновь малец проклинал отпрянувшего Йориса, услыхавшего страшный голос умершей старухи-хозяйки, и нож сам раскрывался в руке и вылетал из руки, когда приземистый бородач-горожанин ревел зверем – тем зверем, на которого даже всей стаей не ходят, да только поздно понял это сдуревший перед полнолунием лохматый Йорис…
Иоганна молчала. Лишь легко коснулась ножа, смирно лежащего на столе, да посмотрела на Ингу, рядом с которой нож и лежал. Вот и все.
Что сказано – то сказано.
Бредун тоже посмотрел на нож.
– За него я скажу, – прошептал Бредун. – Не мастак я такое говорить, но попробую.
Бредун протянул руку, ладонь его зависла над лезвием – и лезвие на миг просветлело, показалась на нем строка, дорожка неведомых знаков, похожих на птичьи следы на песке; показалась – и исчезла.
Бредун гортанно вскрикнул – раз, другой, будто пробуя голос, и Инга с удивлением заметила, что голос его резко изменился. Низкий стал голос, глухой, рокочущий; будто и не Бредуна, а кого-то другого, только что вошедшего…
Кого?
Глава пятнадцатая
Наши ножи – иные.
Ф.-Г. Лорка
Там
…То не буря над равниной,
То не ветер тучи гонит,
Не гроза идет, стеная,
Разрывая небо в клочья, —
То вошел в туман проклятый
Тот, Кто с Молнией Танцует,
Десять дней бродил в тумане,
На одиннадцатый вышел.
Ай, иное —
Обойди стороною!..
Что он видел в том тумане,
Что он слышал в черно-сизом —
Все осталось в сердцевине
Мглы томительно-бесстрастной.
Все осталось, где досталось,
Память, мука и усталость,
Да клинок остался в сердце,
Меч в груди его остался.
Ай, иное —
Мир плывет пеленою!..
Был тот меч не из последних,
Жадно пил чужие жизни,
С Тем, Кто с Молнией Танцует,
Никогда не расставался.
Не ломался меч заветный,
Не засиживался в ножнах —
В грудь хозяина вонзаясь,
Пополам переломился.
Полклинка засело в ране,
В рукояти – половина.
Ай, иное —
Смерть стоит стеною!..
Тот, Кто с Молнией Танцует —
С кем он бился там, в тумане,
Сам ли он с собой покончил
Или чьей-то волей злою —
Не узнать об этом людям,
Ни к чему им это знанье.
Только видел черный ворон,
Как упал он на колени,
На колени пал от боли,
Закричал в пустое небо.
Ай, иное —
Я всему виною!..
Я стоял у колыбели,
Где рождалася Зверь-Книга,
Я, Взыскующий Ответа,
Да Хозяин Волчьей Стаи,
Да Бессмертный Предок Гневных,
Да Пустой коварный демон
По прозванью Дэмми-Онна;
Вчетвером мы там стояли,
Лишь вдвоем домой вернулись,
За спиной своей оставив
Нерушимую Зверь-Книгу.
Ай, иное —
Создано не мною!..
День за днем летели годы,
Поседели мои кудри,
Ослабели мои руки,
Подрастали мои внуки,
Умирали мои братья,
Одряхлело мое сердце;
За спиной моей молчала
Нерушимая Зверь-Книга.
Недочитанная мною,
Несожженная когда-то.
Ай, иное —
Гром над всей страною!..
Ах, напрасно я вернулся,
Зря вошел в туман проклятый,
По краям белесо-сизый,
Черно-сумрачный с изнанки.
Не добрался я до Зверя,
Не достал клинком до Книги,
Не достал, не дотянулся,
Сам себя сгубил впустую.
Пополам мой меч разбился,
О мое разбился сердце.
Ай, иное —
Тело ледяное!..
Бредун замолчал. Пальцы его, лежащие на столе, нервно подергивались, отбивая некий ритм – рваный и совершенно не соответствующий ритму сказанного.
