– А все остальное, о чем зря трепать языком не стоит; все, что ты сама видела, слышала, руками трогала, – это возможно, если глядеть с освещенного проспекта?
– Невозможно.
– Вот видишь! А все почему? А все по кочану, да еще потому, что дура Иоганна тебя на меня вывела. А я – Неприкаянный.
Бредун заулыбался – и тут Инга завелась с полоборота. Она чувствовала, что близка к истерике, что зря сорвалась, но… Видимо, сказалось напряжение последних дней.
– Неприкаянный? Сволочь ты, а не Неприкаянный! Мерзавцы вы все, с вашим невозможным, ублюдки потусторонние! Ведь смотрите же, со стороны смотрите, пиво лакаете, а мы вязнем в этом невозможном, дохнем, горим, глотаем под завязку! Оно ведь с нами происходит, с людьми, а вы, вы все…
Бредун поскреб небритый подбородок, отвернувшись от Инги, но она силой заставила его повернуться обратно, ненавидяще взглянула в это вечно ухмыляющееся лицо – и застыла подобно жене Лота, оглянувшейся на пылающий Содом.
Лицо Бредуна превратилось в озеро лавы, расплавленной магмы, готовой застыть чем-то страшным, неистово-яростным, маской нечеловеческой обиды. Вот сейчас, вот…
Но – не застыло. Обида осталась, только обычная, простая обида, а гнев и ярость оскорбленного демона или божества… – ушел огонь, полыхнул и исчез в глубине чужой неприкаянной души.
– С вами, с вами происходит, – глухо пробормотал Бредун. – Понятное дело, с вами, с людьми… С кем же еще невозможному происходить, как не с вами? Для нас-то оно – возможное, повседневное, рутина обыденности, так сказать… Мы же сами – возможность невозможного; мы – Неприкаянные! И ни одна зараза не скажет – кончай, Сарт, миры кромсать, давай я тебе лучше котлетку поджарю… за просто так. Вот это невозможное дело, ни в какую не возможное…
Он резко метнулся в сторону – и Инга осталась одна.
Совсем одна.
Она еще немного постояла, опираясь на изгородь и ощущая внутри себя гулкую пустоту, где эхом отдавались чьи-то удаляющиеся шаги – или это билось сердце? – и побрела во флигель.
Дверь открылась без скрипа, легко-легко, как театральный занавес на хорошо смазанных кольцах; Инга застыла на пороге, и шаги, звучавшие в ней, ускорились и превратились в неровный, спотыкающийся бег.
На незастеленной кровати, поверх подушки, лежал нож.
Тот самый.
Над ножом склонились люди. Двое. Они стояли к Инге почти спиной, лица пришельцев были плохо различимы, и Инга успела лишь отметить, что оба гостя – высокие мужчины крепкого телосложения; только один – полуголый, по-волчьи поджарый, чем-то похожий на Йориса, с рассыпавшейся по спине гривой пепельных волос; второй выглядел более массивным, но с какой-то врожденной грацией, и когда он чуть повернул голову, в сумраке комнаты проступил суровый чеканный профиль, будто выбитый на монете.
Потом второй протянул руку к ножу, протянул неожиданно изящно, словно даму на танец приглашал – лишь слегка колыхнулся длинный серый плащ, скрепленный у горла гостя тусклой фибулой, – и нож в ответ вспыхнул, загорелся молнией в грозовом мраке, сгустившемся вокруг.
«Танцующий с Молнией, – вспомнила Инга. – С Молнией…»
Она видела людей и видела стену за ними. Нет, не то чтобы гости были прозрачными, и стена просвечивала сквозь их тела, а так – вот люди и вот стена за ними.
Одновременно.
А вот только стена. И никаких людей.
И нож на смятой постели.
Инга робко приблизилась к кровати. Одеяло вдруг стало сдвигаться в сторону, подушка с ножом зашевелилась – и пятнистый живой канат зазмеился по кровати, стекая на пол, поднимая узкую голову с чутко подрагивающим язычком.
«Чш-ш-ш-ш!.. – прошипела чудовищная змея голосом Бредуна. – Чш-ш-ш-ш… Темные!.. Умирают и больше никогда не рождаются… Ссссказззки вссссе это, жжженщщщина… Чушь… Чччушшшшь!.. Сссссспиии…»
…Снаружи вставало солнце.
Солнечный зайчик ловко запрыгнул в маленькое окошечко под потолком, больше напоминавшее бойницу, и пробежался по руке спящей женщины.
В руке был зажат нож.
Зайчик проскакал по лезвию, порезался и обиженно угас.
Глава девятнадцатая
Пустырь и небо руки мне сковали.
Пустыни неба раны бичевали.
Ф.-Г. Лорка
Там
Шел дождь. Он шел издалека, он устал и еле-еле тащился, спотыкаясь на каждой выбоине и брызжа во все стороны. Дождь шел через Переплет, через – и дальше, дальше…
Шел дождь. И рядом с ним брел измученный человек. Светлые волосы прилипли ко лбу, с промокшей бороды стекали струйки на тяжело вздымавшуюся грудь, руки повисли вдоль тела, раскачиваясь двумя мертвыми маятниками.
Человека звали Бакс. Он шел ОТТУДА – СЮДА. Но сейчас он не думал об этом. Он просто возвращался.
Возвращался. Шаг. Другой. Третий. К мальчишке, который ждал. Не мог не ждать. Шаг. Еще один. К мужчине, который ушел и не вернулся. Или вернулся. Шаг. Другой. Третий. К однорукой девушке-призраку. К угрюмому старику из длинной вереницы угрюмых стариков с понимающими глазами, протянувшейся через миры. Шаг. Следующий. И еще. От дома. От Инги. От мамы, оставшейся в городе. Оттуда. Сюда. К ним…
Впереди замаячил хутор. Совсем рядом. И дождь побежал вприпрыжку. Из последних сил. И человек побежал вслед за дождем.
…У плетня стояла незнакомая женщина средних лет. Очень даже средних, плавно смещающихся к пожилым. При приближении Бакса она испуганно вскрикнула и отшатнулась, вскидывая руки защитным жестом.
Нет, не руки. Руку. Левую. Потому что правой руки, начиная от локтя, у женщины не было.
Бакс остановился и почти повис на изгороди, часто моргая и вглядываясь в лицо женщины.
– Вилисса? – неуверенно пробормотал Бакс и замотал головой, как отряхивающаяся собака. – Ты? А почему ты… почему ты настоящая? И старая…
Он осекся и поправился:
– Ну, не очень старая, но все-таки…
Женщина стояла в пяти шагах от плетня и молчала.
– Козлы вы тут все, – буркнул Бакс себе под нос, откачнувшись от своей опоры. – И козы. Человек, так сказать, домой вернулся, а вы…
Он еще секунду смотрел на то, что машинально назвал «домом», и затем шагнул к калитке.
– Не приближайся! – пронзительно закричала женщина. Голос ее тоже оказался голосом Вилиссы – таким только орать на всю округу.
– Стой, где стоишь, Равнодушный! Черч, Талька, не выходите! Здесь Боди!..
– Не шуми, Вилисса, – раздалось позади нее, и из дождя вынырнули две фигуры. Бакс удивленно уставился сперва на Черчека с вилами в руках, а потом на Тальку. Тот словно вытянулся, стал на полголовы выше, шире в плечах, и на лице мальчишки все явственней проступали черты молодого Анджея – каким его отчетливо помнил Бакс.
