– Папа, – громко произнёс военный трибун. – Почему молчит Папа Лусэро? Я хотел бы выслушать его мнение.
И скандал угас.
– Папа умирает, – ответила Рахиль. – Ты прекрасно знаешь, что Папа умирает. Не надо отвлекать Папу нашими проблемами. Что бы ни случилось, его это уже не касается.
– Даже рухни Ойкумена в тартарары?
– Даже в этом случае. Лусэро Шанвури уйдёт достойно, и мы поможем ему с уходом. Это наш долг. Он уйдёт, а мы останемся и будем решать накопившиеся проблемы.
Мы поможем ему, мысленно повторил Тумидус. Интересно, как? Я полагал, что мы всего лишь будем присутствовать, скорбеть, делиться воспоминаниями, а мы, оказывается, будем помогать. Это наш долг. Наш, и значит, мой тоже. Рахиль, мне страшно. Рахиль, я не стану спрашивать, что ты имела в виду.
– Dāsīputra, – вслух произнёс он. – Что это значит, Кешаб?
– Сукин сын, – после долгой паузы ответил Злюка. Хрип исчез, к брамайнскому антису вернулся его приятный баритон. – Сукины дети, если во множественном числе. Не принимай близко к сердцу, Гай. Я не хотел тебя обидеть.
– Свои люди, – кивнул военный трибун. – Сочтёмся.
Часть вторая
Охота на блудного сына
Глава четвёртая
Отцы и дети, или Грязное бельё кавалера Сандерсона
I
– Папаша, – ласково сказал Болт. – Вы плохой мальчик, папаша.
Папаша замычал.
Сизый, опухший, всклокоченный, он на четвереньках стоял посреди прихожей. Один ботинок валялся в углу, грязной подошвой вверх. На то, чтобы снять второй, папаши не хватило.
– Скверно, – вздохнул Болт. – Очень скверно.
В шестнадцать лет Болт вымахал орлом. Не то что в двенадцать, и даже в тринадцать, когда папаша лупцевал его, ледащего дохляка, до полусмерти. За любую провинность, да. Провинность чаще всего существовала исключительно в воображении папаши, но когда воображение тонуло во хмелю, Болт-старший не слишком-то отличал реальность от вымысла.
– Я вами недоволен, – Болт наступил папаше на палец.
Папаша издал стон.
Болт прислушался к стону. Затем он прислушался себе, к собственным ощущениям. Странное дело! – Болт не испытывал удовольствия. Казалось бы, вот оно, удовольствие, наклонись и подними, ан нет! И волосы, волосы на затылке, да. Болт стригся коротко, и волосы на затылке стояли дыбом, колючей щетиной, как у волка, почуявшего опасность. В прихожей кто-то был. В смысле, ещё кто-то, кроме Болта с папашей. Зуб даю, подумал Болт. Там, в углу, рядом с треснутым зеркалом…
Рядом с зеркалом никого не было.
– Эх, папаша…
Болт шагнул к стойке с зонтиками. Он прикупил эту чёртову дюжину зонтов оптом – на распродаже хламья в Ланденау, по бросовой цене. Никто уже тыщу лет не прятался от дождя под куполом из полиэстера, прошитым ломкими суставчатыми спицами, похожими на лапы насекомого. Все нормальные люди ходили в силовых «непромокайках», и Болт в том числе. Зонтики требовались Болту не от дождя, а для удовольствия, которое сегодня запаздывало.
Болт выбрал зонт. Цвет: красный, в крупный белый горох. Шток крепкий, граненый. Гнутая рукоять: пластик, крытый резиной. Самое то, гадом буду.
– А ну-ка…
Болт огрел папашу зонтом по спине. Папаша ткнулся носом в пол. Никакого удовольствия. От слова «совсем». Вообще ничего: любых чувств, приятных или неприятных – ноль на выходе. Болт поразмыслил, с чем бы это сравнить, и сравнил с овсяной кашей на воде. Овсянку он ненавидел.
– А ну-ка, – повторил Болт.
Нифига. Ненависть тоже куда-то запропастилась.
И этот, который типа в углу. Стоит, пялится. Угол пустовал, но Болт точно знал: стоит. Разглядывает Болта с профессиональным интересом энтомолога – Болт знал, кто такой энтомолог – заприметившего любопытную букашку. Прикидывает: не насадить ли брюшком на иголку?
Бить папашу расхотелось. Болт дал разок, вполсилы, чтобы проверить, и убедился: расхотелось. Папаша ворочался, кряхтел. Болт торчал над ним столбом с дурацким первобытным зонтом в руках, в кроссовках на плотной рубчатой подошве, с кастетом в кармане. Болт имел возможность оттянуться по полной, за все свои детские мытарства, и не испытывал ни малейшего желания это делать.
И взгляд из угла.
Болт дорого заплатил бы, лишь бы этот перестал смотреть.
– Вот, – сказал Болт.
Он вернул зонт на стойку.
– И вот ещё…
Он разулся. Сунул ноги в шлёпанцы. Бросил кастет между зонтами.
– Чего лыбишься, придурок?
Придурок не ответил. Придурка не было.
Придурок был.
Ругаясь вполголоса, Болт потащил обмякшего папашу в спальню. Чувства возвращались: по капельке, по граммулечке. Болт словно оттаивал. Сказать по правде, эти новые чувства начинали ему нравиться. Не меньше, чем месть. Ну ладно, меньше. Чуть-чуть меньше. Уже почти вровень.
Может, завтра понравятся больше.
– Эх, папаша! Козёл вы, папаша…
Уложив папашу на кровать, Болт принялся стаскивать с него одежду.
II
– Как спалось, Уве?
– Отлично, господин Сандерсон.
– Гюнтер. Просто Гюнтер.
– Отлично, Гюнтер. Как у мамки под боком.
– Что-то снилось?
– Ничего. Я не вижу снов.
Это хорошо, отметил Гюнтер Сандерсон. Мальчик и не должен ничего помнить.
– Как настроение?
– Такое…
Уве Болт пожал плечами и уточнил:
– Ну, такое. Никакое.
– Спокойное?
– Ага. Спокойное, в общем.
Четырнадцать, отметил Гюнтер Сандерсон. Крепкое, не по возрасту, телосложение. Резкость, скорость, агрессивность. Безжалостность в драке. И всё-таки ему четырнадцать лет и три месяца. Во время сеанса он видит себя шестнадцатилетним. Бить отца начал с тринадцати. Выбирал момент – крайнюю степень опьянения – и бил. Издевался. Мучил. За год парень вытянулся, набрал вес, приобрёл умения и опыт, а главное, отец стал его бояться. Мать, одноклассники, соседи, псы соседей – все боялись Уве Болта, который в моменты бытового насилия чувствовал себя на два года старше, чем был на самом деле.
Когда встал выбор – колония для несовершеннолетних или принудительное лечение – Болт выбрал принудиловку.
– Как меня зовут?
– Господин Сандерсон. Гюнтер. Да, Гюнтер.
– Очень хорошо. Есть хочешь?
– Нет.
– Пить?
– Нет.
Пауза.
